Несколько месяцев — целая жизнь

— Можно, — ответил он и, совершенно забывая о пижаме и босых ногах, смотрел, как Эля Лесневская идет от калитки к крыльцу по аккуратно расчищенной дорожке.

— Ах, как тут красиво! Какие хорошенькие кролики. Трусь, трусь. — Она просунула сквозь сетку свекольный лист. — Самые красивые вот эти пушистые, с красными глазками.

— Ангорские.

— Достань мне одного.

Она гладила большого белого зверька, его уши, украшенные пушистыми кисточками на концах.

Кролик недоверчиво поводил носом, удивленный этой неожиданной лаской.

— Осторожно, а то оторвешь.

— Да я знаю. У нас тоже есть кролики, только обыкновенные. Пестрые.

Похоже было, что она пришла только посмотреть на кроликов. Она стояла и стояла у клетки, и Петрек стоял вместе с ней, босиком и в пижаме.

— А эти как называются?

— Бельгийские.

— Кажется, что им шкурка велика. Смешные.

— А вот это венские.

— Тоже очень красивые.

— Я делал с дедушкой клетку. — Молчание становилось невыносимым, и нужно было обязательно что-то сказать. — В прошлом году…

— Мой папа тоже говорил, что сделает клетку.

— Он может прийти и посмотреть.

— Я скажу ему.

На этом разговор окончательно оборвался. Быть может, если бы Эля вспомнила о письме и о встрече, было бы ясно, о чем говорить, но она делала вид, что ничего об этом не знает.

— Янек рассказывал, что ты тянул рыбу.

— Да.

— И она была очень большая.

— Большая.

Она как-то украдкой посмотрела на его забинтованные руки… А может быть, и не посмотрела, потому что она не глядела на Петрека, а Петрек не глядел на нее.

— Ну, я ухожу.

И когда она сказала, что уходит, произошло что-то странное. Петрек вдруг почувствовал, что знает, что надо сделать, чтобы она еще не уходила.

— Подожди, я нарву тебе цветов.

Он почти притащил ее к садовому забору. Эля коротко вздохнула:

— Ой, мамочка! — и замерла.

— Видишь?

— Вижу.

Калитка была заперта, но это не имело значения, они уже были по другую сторону ограды, среди душистых многоцветных кустов, в аромате роз, в гудении пчел. Секатор, нужен был секатор, но Петрек, совершенно забыв о нем, ломал забинтованными пальцами стебли пионов, лилий, выдирал пучками гвоздики, опустошал кусты роз, оставляя грустно поникшие, измочаленные побеги.

— Держи. Это тебе.

— Слишком много. Не рви больше.

— Нет, я еще нарву.

Охапка цветов становилась все тяжелее и тяжелее.

— Петрусь, хватит!

— Не хочешь розовых?

— Хочу.

— Держи!

Наконец и Петрек посчитал, что хватит. Не оглядываясь на сад, он помог Эле перелезть через забор. Цветы она перенести не могла и перебросила их на другую сторону.

— Посмотри, сломались. — Эля огорченно поднимала печально поникшие головки пионов, розы с облетающими лепестками, помятые лилии. — Какая жалость.

— Я тебе еще нарву!

— Не хочу! — почти закричала Эля.

— Как хочешь.

Именно в этот момент упала первая капля дождя. Уже давно, еще тогда, когда они стояли у клетки с кроликами, солнце куда-то скрылось, на небо потихоньку вползла и недвижно зависла над поселком, поджидая свой час, темная, выгнутая горбом туча. Вслед за первыми каплями хлынул дождь, наискосок хлеща по лицу, сорвался ветер.

Они стояли на крыльце, с крыши стекали струи воды, брошенные под забором цветы валялись в быстро растущей грязной луже.

— Ой, мамочка! Ты простудишься. Разве можно бегать по дождю в пижаме? Надень хотя бы свитер.

Эля только сейчас, видно, заметила эту несчастную пижаму. Петрек терпеть не мог этой малышовой пижамы, оранжево-голубой, разрисованной розовыми котятами. Родители привезли ее из ГДР.

— Простудишься, — повторила она.

— Я никогда не простужаюсь. Я закаленный.

— Может быть.

— Не может быть, а точно.

Она постояла еще немного, дождь стал утихать, подгоняемая ветром туча, задевая горбом верхушки тополей, ползла своим путем.

— Жаль, что ты уже уезжаешь.

— Я еще не уезжаю.

— Родители приедут за тобой, и ты уедешь.

— Я совсем не хочу.

— Если ты еще побудешь здесь, то мог бы научить меня плавать.

— Тебя Мариан учит.

— Да он сам не умеет. Ты мог бы меня учить.

Именно так сказала Эля Лесневская. Не имела значения эта глупая пижама, не имели значение дождь, озноб, пробегавший по спине. Важно было только то, что Эля пришла к нему и стоит здесь на крыльце.

— Прояснилось. Мне пора домой.

Забытые цветы по-прежнему лежали в луже, уже не было Эли, и даже не верилось, что она действительно стояла здесь. Из сарая вышел Муцек и, неизвестно почему, отряхнулся, хотя был совершенно сухой.

* * *

Эля была права, Петрек простудился. Когда дедушка вернулся домой, Петрек пылал от жара. Пришла женщина-врач, поставила банки и сделала укол. Какая неудача — болеть, когда вот-вот приедут родители.

— Что это вы сам не свой, пан Юзеф? — С того дня, когда дедушка сделал ей предложение, пани Михалина перестала называть его паном Юзеком и перешла на более достойно звучащее обращение: пан Юзеф. — Ну, простудился паренек, так ведь из-за этого мир не перевернется.

— Я покажу вам кое-что.

— Сейчас, ночью?

— Вы и ночью увидите то, что надо увидеть.