Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера

Хотя она обращалась к нему в несвойственной ей манере – чрезвычайно ласково и почти без едкой иронии, «духовный внук» не стесняясь вклинивался в разговор неуместными колкостями и при этом с какой-то обидой. На что – непонятно. На меня почему-то косился с неприязнью. Долго собирался, перекладывал с места на место какие-то вещи. Потом, наконец, ушел. Мне показалось, в их отношениях присутствовала какая-то неприятная тайна, в которой не хотелось разбираться.

В его отсутствие она вновь заговорила о Фальке, рассказывала о его жизни в Париже, упоминала об акварелях и работах гуашью.

Спустя еще какое-то время, когда Нина Ильинична уже перестала опасаться выходить на улицу, мы не спеша отправились с ней в гости к Александре Вениаминовне Азарх-Грановской.

9

Идти было совсем недалеко – всего лишь в соседний дом.

Александра Вениаминовна полулежала на кушетке, опираясь на локоть. Рядом с ней стоял круглый столик, сервированный для чаепития.

К своим восьмидесяти пяти годам она сохраняла жизнелюбие, веселый нрав. Без жеманства, дружелюбно подала руку, слегка пахнущую духами. Какая-то неопределенность повисла в воздухе. Вероятно, мне следовало в соответствии с этикетом хотя бы символически приблизить ее руку к своим губам. Надо сказать, у нас в семье это не было принято. Возможно, моим родителям это казалось чем-то противоестественным или старомодным, а может быть, опасались нарушить какие-то гигиенические табу. Попросту говоря, подхватить какую-нибудь заразу. Знаки учтивости и расположения выражались дружеским рукопожатием. Прилюдно целовались только близкие люди и то при расставании надолго или при редких встречах.

Я с некоторым замешательством смотрел на протянутую мне руку с запустевшими, голубоватыми венами и редкими коричневатыми пятнами, свойственными коже в преклонном возрасте. Наверно, со стороны это выглядело странно: то, как я ее разглядывал, пожимал и, кажется, даже слегка встряхнул для убедительности.

Когда она опустила руку на диван, казалось, навсегда пересохшие русла вен вновь наполнились. Я наблюдал за этим чудесным превращением пустыни в живые реки уже с медицинской диагностической точки зрения, в то время как Нина Ильинична со стороны с интересом поглядывала на мои неуклюжие движения и от удовольствия даже почесала темя, приподняв свой шерстяной бежевый берет.

Александра Вениаминовна вернулась в Москву после заграничных гастролей тридцать лет назад и возобновила работу в Государственном еврейском театре (ГОСЕТе). Однажды, когда она возвращалась домой после спектакля, нога ее оказалась под трамвайным колесом…

Трудно привыкала к протезу. Но постепенно вернулась в театр, теперь уже к преподавательской работе. Даже выпустила в ГОСЕТе несколько известных спектаклей. Но в последние годы она все реже выходила из дома и все чаще проводила время лежа на диване.

Чай с бисквитами. Неторопливая беседа. Александра Вениаминовна вдруг засмеялась.

– Ты, по-моему, знаешь эту историю? – обратилась она к Нине Ильиничне. – Я тебе рассказывала… Вспомни, у тебя память получше… Когда приезжал Марк? В семьдесят втором… Нет, в семьдесят третьем. Вот за этим столиком мы с ним сидели и смеялись до слез, вспоминали разные истории, связанные с театром.

Нина Ильинична посмотрела на Александру Вениаминовну, потом на меня. Я понял по ее взгляду, что эта история звучит не впервые и на этот раз предназначалась мне.

– Пьесу ставил Грановский, – рассказывала Александра Вениаминовна. – Я сейчас забыла ее название. Помню, что в главной роли там был Михоэлс. А я играла по очереди с Евгенией Эпштейн – то нищую, то проститутку. Однажды прихожу в театр, меня встречает помощник режиссера, взволнованный, бледный, говорит: «Александра Вениаминовна, почему вы так поздно?» Я говорю: «Почему же – поздно? Гримируюсь как раз к своему выходу». – «Нищей? – «Да, нищей». – «А вы что, не знаете? Вы сегодня играете Манку!» Я говорю: «Нет, сегодня Эпштейн – ее очередь». Он говорит: «Слушайте, сегодня будет Станиславский, Грановский распорядился – вам играть Манку». Что тут началось… Женя Эпштейн в слезы, рыдает: «Вот, всюду она… жена Грановского…» А кончилось тем, что Станиславский дал очень хороший отзыв о Михоэлсе, потом очень хорошо отозвался обо мне… Так что это было, да… Марк слушал эту историю, очень смеялся… а потом вспомнил, как расписывал панно для театра… Лежал на полу, а по полотну ходили рабочие, артисты… Опять мы смеялись до слез. А потом плакали, уже по-настоящему… Вы еще молоды – этого не поймете.

– Все он понимает, – философски пробасила за меня Нина Ильинична. – Лечит нас, старых кляч, значит, понимает. А что поделаешь… – а мне коротко пояснила: – Марк – это… – Я кивнул. Я уже догадался, что речь шла о Шагале.

Вечер у Александры Вениаминовны был замечательным. Мы разглядывали акварели и гуаши Фалька. Подобно тому, как в произносимом актером тексте чуть ли не главную роль играет пауза, так в акварелях художника игра красок и их оттенков с незакрашенной поверхностью бумаги придавала им какое-то необычное дыхание свежести, дополняла и оттеняла красочные слои.