Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера

…Необыкновенно тонкий, гибкий, как ветка. И еще тоньше, еще гибче делал его черный сюртук, застегнутый на все пуговицы.

В личных свиданиях он был очень прост, бровей, от природы немного нависших, не супил, не рисовался. Высокий тенорок его, чуть-чуть тенорок молодого приказчика или московского сынка купеческого, даже шел к непомерно тонкой и гибкой фигуре.

…Он отлично видел людей и знал, на сколько пуговиц перед каждым стоит застегнуться. Что какое-то безумие есть в нем, сидит в нем, – это видели почти все. Где оно, в чем оно, – не видел почти никто. Принимали огонек, мелькавший порой в глубоко сидящих, сближенных глазах, за священное безумие поэта. Против такого восприятия Брюсов, конечно, ничего не имел. Он не прочь был даже усилить впечатление, где можно, насколько можно. Отсюда его «демоническая» и всякие другие позы…

Конечно, Зинаиду Гиппиус, как и современников Брюсова, поразила его мгновенная трансформация после прихода к власти большевиков. Не знаю, читала ли Нина Ильинична мемуары Гиппиус, но эту гибкость Брюсова (во всех смыслах) она с большим мастерством передала в его скульптурном портрете.

Говорят, он и сейчас частый гость на выставках русского авангарда. Впрочем, в каждой ее работе была какая-нибудь яркая, запоминающаяся деталь. Чудесным образом она превращала мрамор, глину, гранит – в мимику, движение, аналог жизни, чаще всего реалистичный, но с каким-то сказочным подтекстом.

В молодости, судя по фото, внешность Нины Ильиничны была выразительна: короткая челка, в глазах что-то лунатическое, чем-то они напоминали глаза Ариадны Эфрон на фотографиях, сделанных в девичестве. Держалась независимо. Отец, владевший частной водолечебницей в Ростове-на-Дону, регулярно высылал ей по двести франков – сумма по тем временам приличная, позволявшая ей жить во Франции, ни в чем не нуждаясь.

С возрастом на лице среди морщин и неуместных складок кожи уже доминировал крупной лепки нос. Но глаза, хотя и поблекли и потеряли былую прозрачность, нисколько не утратили выразительности. Их прежний лунатизм сменило выражение сарказма, насмешливой иронии.

У нее всегда было много заказов. Мемориальные доски Толстому, Рахманинову, Паустовскому – самые известные. А из скульптурных портретов – Свердлов в виде степной каменной бабы, с детским взглядом, удивлено взирающим на раскинувшийся перед ним копошащийся мир живых людей.

Вместе с Львом Бруни, художником-авангардистом, она лепила Сталина, с фотографий, конечно. Вскользь как-то заметила, что относится к этому как к издержкам профессии. Приходится же врачу лечить любого, даже самого распоследнего негодяя. В таком же примерно положении скульптор, художник. Он не выбирает время, историческую эпоху, когда ему следовало бы родиться.

Как-то я ее спросил о Есенине. Гибель Сергея Есенина была в те дни у всех на слуху. Почему-то столько лет спустя вновь вспыхнули горячие споры о причине его смерти в гостинице «Англетер» в Питере. Все это бурно обсуждалось в прессе.

Нина Ильинична отвечала лаконично: читайте Анатолия Мариенгофа. Лучше, чем он, я вам не расскажу. Да, это правда, раскатывал по Москве в смокинге с хризантемой в петлице и «зверьё, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове», а вот Айседоре Дункан доставалось. Она почему-то принимала это за проявление сильных чувств. «Убили его, или он сам повесился в «Англетере»«? – «Откуда мне знать? Я не следователь…Слышала, как-то Чуковский привез его в гости к Репину. Все на нем было опереточное, бархатные шаровары, шелковая косоворотка, прямо балалаечник какой-то… И, говорят, все это настолько отвлекало, что ни Репин, ни его гости стихами не заинтересовались вовсе. Так он и ушел оттуда без аплодисментов, а ведь был по-настоящему талантлив. И с Дункан всё переврали, вовсе не была она Дунькой, как ее называли в Москве. Она ехала в Россию учить детей хореографии, хотела создать для них специальную школу современного танца… Как они с Сергеем общались? Трудно сказать, не знаю… Она по-русски не говорила, так, отдельные слова…»