Несравненная

– Полностью с тобой согласен. Давай я Ласточку позову, и мы чайку попьем, по-домашнему. Хорошего чайку!

Чай пили втроем, потому что Благинин с Суховым отказались. Они, оказывается, все еще спали, и подниматься, ленивые, не пожелали, даже ради чая.

– И как у них бока не отвалятся, – удивлялась Ласточка, – со вчерашнего вечера дрыхнут! Еще и шумят, что я их разбудила.

– Пусть спят, – милостиво разрешил Черногорин, – сон – это главное лекарство от всех болезней. Не зря же написал поэт Лермонтов – я б желал забыться и заснуть… Как там дальше? Я позабыл…

Но вспомнить, какие еще строки поэт Лермонтов написал в своем стихотворении, Яков Сергеевич не успел – в дверь негромко, но настойчиво постучали.

– Кого опять нелегкая принесла?! – возмутилась Ласточка. – Даже чаю хлебнуть не дадут, тащатся и тащатся, будто здесь медом намазано!

Притащился, как оказалось, Филипп Травкин со странной поклажей – через плечо у него перекинут был большой холщовый узел. Он легко его сбросил на пол, и узел упал почти беззвучно.

– Здравствуйте всем! Извиняйте, что без приглашения, так получается, что дело гонит неотложное, – Филипп весело огляделся и попросил: – Будьте ласковы, чайку плесните, у меня все горло пересохло, пока до гостиницы с этим грузом добрался. Весом не тяжелый, а тащить неудобно…

– И какое ты богатство в этом мешке несешь? – со смехом спросила его Арина – очень уж не подходил несуразный холщовый узел к франтовато одетому Филиппу Травкину.

– Да я и не знаю толком, какое там богатство, не заглядывал. Похоже, что тряпки какие-то… У Алпатова на постое мужик стоял, портной или скорняк, толком даже не знаю, и пришлось этому мужику по срочной надобности домой в деревню отъехать, а узел позабыли в суматохе… Вот я и прихватил, чтобы не потерялся. Глянем сейчас…

Филипп быстро и сноровисто распутал завязки на холщовом узле, распахнул его и вытащил аккуратно перемотанные чистыми тряпочками ослепительно белые кружева – даже в ярко освещенном номере, на свету, они поражали чистотой и нежностью, как первый и только что выпавший снег. А неповторимая вязь витиеватых узоров просто-напросто завораживала глаз. Арина выпорхнула из-за стола, выхватила кружева из рук Филиппа и кинулась к зеркалу. Прикладывала их себе на грудь, на плечи и лицо ее, обрамленное чистым и несказанно белым светом, словно озарялось.

– Филя, я их все себе заберу. Как хозяину деньги отдать? Подожди, подожди, на постое, говоришь, у Алпатова? А у него жена… глаз еще…

– Она самая, с бельмом. И трое девок у них. А как деньги отдать? Вот сейчас чайку попью и расскажу, как деньги отдать…

Пока Филипп пил чай, Арина все примеряла кружева, сначала на себя, а затем на Ласточку, накрывая ее широкие и могучие плечи кусками белого света. Ласточка только шумно, по-коровьи вздыхала, не в силах выразить свой восторг словами. Один лишь Черногорин на кружева даже не глянул, он смотрел на Филиппа, торопливо пившего чай, и чем дольше смотрел, тем тревожней становилось его лицо, он, видимо, сразу догадался, что неожиданный гость появился здесь совсем не для того, чтобы почаевничать и показать кружева. Совсем иная причина привела его в гостиничный номер.

Какая?

Черногорин терпеливо ждал. А Филипп, словно не замечая его вопросительного взгляда, хлебал чай. И продолжалось это до тех пор, пока Черногорин не отодвинул от него чашку:

– Передохни маленько. Говори…

– Умный вы все-таки человек, Яков Сергеевич, я и в прошлый раз говорил, что на аршин под землю видите. Ладно, в кошки-мышки играть не буду. Вы только не пугайтесь, мне главное, чтобы вы не напугались… Алпатов куда-то исчез. Как сквозь землю провалился.

– Это, который у Естифеева в пристяжных? – уточнил Черногорин.

– Он самый. Исчез бесследно, старуха ревет благим матом, ничего не знает. А я тихонько поспрашивал у соседей, мне и сказали – видели, как подъезжал к алпатовскому дому Анисим, работник естифеевский, и будто бы посадил он Алпатова в свою коляску и увез. Я говорю старухе – иди к Естифееву, спрашивай. Пошла. Вернулась ни с чем. Не видел я, сказал Семен Александрович, твоего мужа, бабка, и ступай ты отсюда с миром. И выпроводил.

– И что следует? – спросил Черногорин.

– А следует, Яков Сергеевич, простая штука, даже голову ломать не требуется. Почуял Естифеев, что жареным запахло, и бедного Алпатова где-то спрятал, чтобы тот случайно не проговорился, когда его спрашивать станут о темных делишках. И вам бы не мешало отъехать куда-нибудь на время.

– А нас о чем спрашивать будут?

– Да откуда ж мне ведомо, Яков Сергеевич?! Я в чужую голову влезать не умею. Но знаю верно – отъехать бы вам из Иргита на денек-другой, на всякий случай. А я бы за это время все и разузнал. Я и место вам подыскал – в Колыбельку. Заодно и с кружевами договоритесь. Хозяин-то их из Колыбельки. И казаки там рядом стоят… Может, и лишним такое дело будет, да оберечься никогда не мешает.

– Как же мы отъедем, – вмешалась Арина, – у нас на закрытие ярмарки еще выступление в пассаже.