Несравненная

Дверь изнутри заперла на ключ, прошла к столу и долго смотрела на круглую картонную коробку, украшенную белыми и розовыми цветочками по синему фону, и перевязанную пышной, алой лентой с кокетливым бантиком. Положила узкую ладонь на этот бантик, хотела раздернуть его, но сдержалась. Зачем? В коробке, знала она, лежат бумаги, собранные инженерами Свидерским и Багаевым, а еще покаянные показания, собственноручно написанные лавочником Алпатовым. Достать, чтобы прочитать их? Но едва ли сможет она понять, что в них грозного содержится для Естифеева. Да и не имелось особого желания вникать в эти бумаги. Иное сейчас больше всего владело Ариной – скорей бы наступил вечер.

Она медленно отошла от стола, замерла. Стояла не шевелясь, смотрела в распахнутое окно, за которым буйствовало в полную силу весеннее солнце.

И вдруг возник сам собою в глубине памяти веселый приплясывающий напев:

Ты взойди, взойди, солнце красное…

И пошла она в легкой, невесомой проходочке, наискосок пересекая просторный номер, пристукивала по ковру босыми ногами, и напевала негромко, чуть слышно, а чувство возникало такое, будто пела в полную силу, будто голос ее вылетал в распахнутое окно и звенел, доставая до самых окраин Иргита:

Ты возрадуй меня, молодую девицу…

В это время в дверь постучали, но Арина не отозвалась и не прервала своей веселой проходки, остановилась лишь тогда, когда услышала сиплый и встревоженный голос Ласточки. Та вломилась в номер словно на поле боя, готовая поразить всех супротивников, но Арина бросилась ей на шею, принялась целовать, и Ласточка успокоилась. Только спросила, оглядываясь:

– Выходит, ошиблась я? Показалось, что разговаривают, а дверь закрытая…

– Ошиблась ты, ошиблась, Ласточка! Ни с кем я не разговариваю, я песни пою! А теперь – одеваться. Когда пойдем, возьмешь с собой вот эту коробку и береги ее, пуще глаза.

– А чего в ней лежит? Шляпка?

– Богатство мое в ней лежит, Ласточка! Большо-о-е богатство!

– Все нам хиханьки да хаханьки, нет, чтобы просто сказать – шляпка новая. Ладно, не помну, – Ласточка желала еще поворчать, но не смогла найти повода и поэтому молча взялась открывать большой и вместительный платяной шкаф, где висели наряды Арины.

Готовился к предстоящему вечеру и Яков Сергеевич Черногорин. Принял от коридорного вычищенный и выглаженный костюм, надраенные до зеркального блеска башмаки, оделся, обулся, брызнул одеколон на зеленый носовой платок, сложенный треугольником, и долго любовался на себя в высокое, в рост, зеркало, встроенное в шкафу. Осмотром остался вполне доволен, и даже не преминул с горделивостью воскликнуть:

– Мда-с! Мир еще не лишился красивых мужчин, так приятно посмотреть на одного их них!

И впрямь красив был антрепренер известной певицы Арины Бурановой – свеженький и хрустящий, как только что народившийся пупырчатый огурчик; никому и в голову не придет, что еще вчера этого красавца вытаскивали за уши из глубокого похмелья.

Он еще раз тщательно причесался, полюбовался на себя в зеркало, быстро прошел в угол номера, где стоял низенький деревянный шкафчик, и открыл верхний ящичек. Там, прикрытый последними номерами «Ярмарочного листка», лежал маленький плоский браунинг. Черногорин взял его, подержал на ладони, словно взвешивал, и положил в задний карман брюк, который прикрывали длинные полы пиджака.

Теперь он полностью был готов к выходу. И к тому, что, если понадобится, защитить свою несравненную.

В назначенный час вся «труппа трупов» собралась в номере у Арины. Вещи и инструменты были уже погружены в коляску, в которой предстояло ехать Ласточке и Благинину с Суховым. Они отправлялись раньше, чтобы уже на месте все приготовить для выступления. Арина и Черногорин должны были еще появиться в Ярмарочном комитете, где им предстояло знакомство с петербургским чином, и лишь после этого знакомства узкий круг лиц, удостоенных отдельного концерта известной певицы, отъезжал к подножию горы Пушистой.

Настроение у всех было приподнятое, веселое. Благинин рассказывал очередную бухтину, вполне приличную, и Ласточка на него не сердилась.