Несравненная

Глаша, вытащив из ямы ведра с землей, сидела на деревянной колоде; сгорбившись, низко опустив голову, смотрела под ноги широко раскрытыми глазами. Зеленела перед ней густая трава, присыпанная влажным суглинком, виднелись следы ее тяжелых шагов, и больше перед ней ничего не было. Но взгляд ее не задерживался ни на траве, ни суглинке, ни на следах, он уходил дальше и глубже, в неведомое и невидимое для других пространство, и там ясно, отчетливо виделось: маленькая девочка, весело подпрыгивая на одной ножке, разжимала сжатый кулачок, дула на узкую ладошку изо всех сил и с ладошки летели в разные стороны лепестки цветущей черемухи. Перестав подпрыгивать, девочка запела чудным и совсем не детским голосом. Глаша напрягалась до дрожи в руках и пыталась вспомнить этот голос, но он ей был неведом. Вот детский, радостный и восторженный, она помнила, именно таким голосом должна была петь девочка, но нет – звучал совсем иной. И слышались в нем беспредельные тоска и горе, такие невыносимые, что обрывалось дыхание. Еще дальше и глубже проникал взгляд, расширялось пространство вокруг девочки, и в этом пространстве проявлялись лица, Глаша их уже не раз видела, узнавала, и знала точно – они несут девочке несчастье. Рядом с этими лицами маячили черные сети с мелкой-мелкой ячеей, и выбраться из этих сетей, если набросят их на девочку, она никогда не сможет.

– Ну что, полоумная, это ты мне приветы передаешь?

Глаша медленно, через силу, подняла голову, отрывая взгляд от видения. Уперлась руками в колоду, выпрямляя спину. Стоял перед ней, широко расставив ноги, Гужеев. В настежь распахнутом летнем сюртуке, в белом картузе, в белой шелковой рубашке, выглядывающей из разъема жилетки стоячим воротником. Сердито хмурился и еще раз грозно спрашивал:

– Тебя Глашей-копалыцицей зовут? Ты этого недоростка ко мне посылала?

Чернуха на плече человечка вздрогнула и каркнула, словно хотела о чем-то предупредить.

Еще крепче уперлась Глаша в деревянную колоду, оттолкнулась и поднялась, колени у нее громко хрустнули, и Чернуха еще раз каркнула. Гужеев оглянулся и приказал человечку:

– Уйди отсюда! Или я вам обоим головенки отверну – и тебе, и вороне!

Человечек замешкался, не зная, что делать, и переступал ножками на одном месте.

– Сту-упай, – нараспев сказала ему Глаша, – в яму сту-упай, там жди.

Человечек неслышно ушел и скрылся в горловине ямы, словно растаял.

Глаша шагнула навстречу Гужееву и встала перед ним – страшная, с седыми космами; на сером, изможденном лице неистово горели лишь одни глаза. И будто неизвестная сила толкнула Гужеева в грудь, он попятился, но переломил себя и остановился. В третий раз спросил:

– Откуда меня знаешь? Чего хочешь?

– Ви-и-жу! Ви-и-жу! – Глаша вздернула руку с оттопыренным указательным пальцем, словно хотела ткнуть им в грудь Гужеева и пронзить насквозь. – Ви-и-жу, змея у тебя по спине ползет. Чуешь?! Хо-о-ло-о-дная! Брось сети черные! Брось! Отступись! Иначе змея укусит! В сердце укусит!

Многое видел в своей жизни Гужеев, во всякие переделки доводилось попадать, не из пугливых был, но тут испугался, до дрожи, – холодная змея и впрямь ползла по спине, он даже плечами передернул, пытаясь от нее освободиться, но держалась она цепко и продолжала свой медленный ход, от которого брызнули по всему телу гусиные пупырышки.

– Чу-у-ешь?! – еще ближе подступалась к нему Глаша и руку с оттопыренным указательным пальцем не опускала. – Чу-у-ешь?! Коли жить хочешь – брось сети! Больше ничего не скажу! Уходи!

Она резко развернулась, так, что крутнулся длинный подол черной юбки, измазанной в земле, и вернулась на старое свое место – к деревянной колоде. Села и снова сгорбилась, уставив взгляд в землю. Гужеев постоял словно в раздумье и тоже развернулся, пошел к коляске, беспрестанно передергивая плечами. На ходу торопливо думал: «Какие к черту сети?! Против кого?! Против певички?!» И даже шаг замедлил от пронзившей его догадки: больше ведь никаких черных умыслов у него не имелось! Только история с Ариной Бурановой, которая сегодняшним вечером и должна была завершиться.

В коляске, на быстром ходу по тряской дороге, Гужеев пришел в себя, будто наваждение стряхнул, и решил: «Днями же эту бабу в скорбный дом отправлю! Днями же!»

Приняв это решение, он окончательно успокоился и стал торопить кучера, потому что требовалось еще заехать домой, чтобы переодеться и к вечеру явиться в Ярмарочный комитет при полном параде. Именно к этому времени, согласно договоренности, туда же должен был прибыть высокий гость из Санкт-Петербурга, на которого возлагалось так много надежд.

Глава четвертая

1

– Ну что, дружок, давай теперь поцелуемся, да попросим Господа, чтобы не отвернулся нынче вечером от нас, грешных, – Арина крепко обняла и расцеловала молчаливо стоявшего перед ней Филиппа Травкина. Затем проводила его до дверей, и, когда он выходил из номера, она успела его незаметно перекрестить.