Несравненная

– Отойдите и не загораживайте мне свет, – попросил Петров-Мясоедов.

– Я же сзади стою!

– Все равно отойдите! Ступайте за стол и поблагодарите людей, они ведь за вас переживали. Я же видел лицо вашего антрепренера, точнее сказать, лица у него вовсе не было, когда вы речь говорили. Или вы им тоже взятку пообещали? Хотя, впрочем, за взятку так искренне не переживают. Да отойдите же, Арина Васильевна, не люблю я, когда у меня за спиной стоят.

Так и подмывало Арину сказать в ответ какую-нибудь колкость, потому что ровный, спокойный голос Петрова-Мясоедова обезоруживал ее, в нем чувствовалась не показная, а настоящая, крепкая сила, и было этой силы столь много, что она не могла ей сопротивляться, наоборот, хотелось подчиниться и чувствовать себя в полной безопасности. Но Арина даже плечом дернула, сердясь теперь уже на саму себя, круто развернулась и пошла к столам, где ее все терпеливо ждали, не прикасаясь ни к еде, ни к вину.

– А почему народ у нас такой грустный?! Вы что, на поминки собрались?! Я же сказала – гулять будем! – Арина раскинула руки и обняла Черногорина, сидевшего с краю, расцеловала его в обе щеки и двинулась дальше, целуя всех, кто сидел за столом, даже официантов и братьев Морозовых. Не было у нее сейчас людей роднее и ближе. И так хотелось сделать их всех счастливыми! – Благинин, Сухов! Гармошки давайте, я петь желаю!

И пела она так, будто душу свою вынимала и несла на раскрытых ладонях. Видела перед собой грозные и смутные очертания горы Пушистой, темное над ней небо, и еще выше, в беспросветной дали, одинокую, ярко разгоревшуюся звезду, которая так обрадовала ее в начале сегодняшнего вечера. «Спасибо, родная, спасибо, что не погасла».

Николай Дуга пил вино, чокаясь с братьями Морозовыми, и не хмелел – будто колодезную воду хлебал. Глядел во все глаза на Арину, и сердце захлестывало такой тоской, что хотелось заплакать. Он вдруг понял, ясно и четко, что никогда ему не быть рядом с Ариной Бурановой, что лишь на короткое время, случайно, пересеклись их дороги и скоро, не сегодня так завтра, разойдутся они, может быть, навсегда… И так не хотелось расставаться, так хотелось продлить, еще и еще, эту ночь, в которой звучал неповторимый и навсегда теперь родной для него голос.

А ночь истаивала. Редела, будто просеиваясь, темнота, и на востоке, там, где скоро должно было подняться солнце, начала проступать легкая синева. Похолодало. Ласточка накинула Арине на плечи шаль и отошла, скрестив на груди руки. Она же первой и услышала негромкое, протяжное карканье Чернухи. Обернулась в недоумении и увидела, как вышел из темноты маленький человечек, на плечике у которого сидела ворона. От неожиданности Ласточка отшагнула назад и даже испугалась – очень уж крохотным, с высоты ее роста, показался человечек, который держал в руках старую потрепанную книгу в рваном кожаном переплете.

– Господи, ты откуда такой взялся?! – Ласточка даже руками всплеснула, наклоняясь над ним, чтобы лучше разглядеть.

– Видите ли, дело в том, что у меня сегодня очень большая радость, – отвечал человечек, старательно задирая вверх головку, – я уже и думать не смел и надеяться перестал, что моя пропажа найдется, а вот – сбылось, совершенно нежданно и негаданно…

Все, кто сидел за столом, обернулись на его тонкий голосок, невольно прислушиваясь и пытаясь понять – о чем желает сказать этот странный маленький человечек?

– Гляди, и ворона нашлась, и книжка! А ты горевал! – весело закричал Николай, вспомнив недавнюю встречу в трактире. – Себе-то не мог нагадать, что все благополучно кончится?!

– Не мог, Николай, я себе гадать, – отвечал человечек, – потому как свою судьбу угадать невозможно.

– А чужую можешь угадать? – спросила Арина.

Мелкими шажками человечек прошел к столу, положил на него, сдвинув тарелки в сторону, книгу, сам уселся на скамейку, свесив ножки, которые не доставали до земли, и сообщил:

– Глаша меня и послала сюда, чтобы я тебе судьбу рассказал. Только я сначала Чернуху покормлю и сам поем, ладно?

И человечек, не дожидаясь разрешения, стал отламывать крошки от рыбного пирога и кормить ими ворону. Накормив ее, он поел сам, как поклевал, сунул руку в карман брючек и вытащил чистую тряпицу. Уложил на нее кусок пирога, завязал уголки в узелок и заговорил прежним негромким голоском, будто сшивал слова ровными стежками, протаскивая крепкую, суровую нитку:

– Это я Глаше отнесу, она уработалась сегодня, и сон у нее пропал, сидит теперь и в землю смотрит. Она в земле много чего видит, только не рассказывает. А я знаю – видит…

Арина следила за ним, не отрывая взгляда. Она безотчетно ждала от него главных слов, потому что была уверена – именно для этого, чтобы сказать их, человечек и появился здесь. А он, продолжая прямо смотреть перед собой, тянул дальше, не прерываясь, длинную нитку своего шитья, не сбиваясь и не путаясь: