Несравненная

Глаша дожевала кусок пирога, остатки замотала в тряпицу и снова уперла взгляд в землю; сгорбившись, наклонилась так низко, что седые, растрепанные космы доставали до рассыпанного на тропинке суглинка. Вдруг она опустилась на колени, разгребла руками суглинок и прилегла, прислонив ухо к земле. Замерла. Ей явственно слышалось, что снизу, из глубины, доносится детский плач – горький, безутешный. Она напряглась и увидела: дети, сидевшие за столом, накрытым белой скатертью, выбежали на крыльцо и плачут, зовут, протягивая ручонки. Кого зовут? Ее, Глашу, зовут! Нет у них молока на столе, и хлебного каравая нет, потому что муж только что вынул железный лист из печи, а все хлеба на этом листе сгорели – до черноты, одни угли остались. Но ребятишки не желают кушать угли, вот и выбежали на крыльцо. А она здесь сидит и пирог жует, утроба ненасытная! Глаша стремительно, словно и не болела натруженная спина, вскочила на ноги, подхватила опрокинутое ведро и бегом – в яму. Схватила лопату и с яростью воткнула ее в земляную толщу. Копать, копать, копать! Ведь должна она в конце концов достигнуть домика, стоящего на пригорке, где на крылечке в три ступеньки сидят детки и тянут к ней ручонки.

Быстро наполнялись деревянные ведра.

Скоро, следом за ней, в яму спустился маленький человечек, спросил о чем-то, но Глаша не отозвалась, и даже головы в его сторону не повернула. Человечек не обиделся; на тряпки, которые валялись у земляной стены, осторожно уложил Чернуху, гадательную книгу и сам тихонько прилег рядом, вытянувшись в полный рост тоненьким коротким тельцем. Зевнул и закрыл глаза, а скоро и уснул.

Глаша копала, не оглядываясь.

Вдруг суглинок скрипнул под лопатой, послышался вкрадчивый шорох и неведомая тяжесть с бешеной силой толкнула Глашу в спину. Земля разъялась, и открылся широкий проем, залитый ярким и теплым светом. Проем прямехонько выводил к домику с голубенькими ставнями, и не было больше никакой преграды, не было надоевшей земли, опостылевшей лопаты и тяжелых деревянных ведер – только свет. Глаша с облегчением шагнула в него и легко, невесомо заскользила к домику…

Сильный, глухой хлопок упруго отозвался в утреннем воздухе, когда огромные земляные пласты, отломившись, ухнули вниз, в глубокую яму, и намертво ее запечатали своей сырой тяжестью.

…Арина вздрогнула, услышав этот хлопок, но Петров-Мясоедов, успокаивая, осторожно сжал ее за плечи широкими ладонями и сказал, наклоняясь и заглядывая ей в глаза:

– Успокойтесь, Арина Васильевна, успокойтесь…

– Что это было? Что это ухнуло?

– Не знаю. Может, камень с горы упал…

– Почему мне так холодно сразу стало? Меня знобит.

– Это нервное, Арина Васильевна. Сейчас я отвезу вас в гостиницу, вы уснете, и все пройдет. Вот и коляски подали. Пойдемте…

Из Иргита, куда успел слетать Корней Морозов, прикатили три коляски, все расселись в них, и возле столов остались только официанты. Коляски, одна за другой, выскочили на широкую дорогу и попылили к городу. Николай Дуга вместе с братьями Морозовыми поскакал следом, но скоро остановил Соколка и развернул его в обратную сторону.

– Ты куда, Николай Григорьевич? – удивленно спросил Корней.

– А черт его знает – куда, – Николай тоскливо повел вокруг взглядом, – давайте, братцы, в лесок заедем и спать ляжем. Выспимся – видно будет…

Они заехали в хвойный лесок, привязали коней к молодым сосенкам и легли прямо на траву, сунув кулаки под головы. Братья Морозовы сразу же уснули, засопели, причмокивая губами, а вот Николай, удивляясь самому себе – никогда с ним такого еще не случалось! – уснуть не мог, хотя за последние двое суток почти не сомкнул глаз. «Вот так, Арина Васильевна, в жизни-то получается, – грустно думал он, – жил и жил, не знал и не ведал, а теперь едва сердце не разрывается, вот как оно по вам тоскует. Не справиться мне с ним, с сердцем, ему не прикажешь, понимаю умом, что мечты мои несбыточные, а сердце все равно тоскует… Эх, если бы еще пластинка жива была… Афанасьев расколотил… Поправится, я его в нарядах сгною…»

Он перевернулся, лег на спину и стал смотреть в небо.

Арина же в это время запоздало подумала о том, что не сказала благодарных слов сотнику, а надо было сказать, ведь исполнил ее просьбу и отозвался, когда позвала на помощь. А если бы не отозвался? Что бы случилось? Она зябко передернула плечами – только сейчас ей по-настоящему стало страшно.

Коляски между тем катили уже по Иргиту и скоро остановились возле «Коммерческой». Петров-Мясоедов сдал Арину с рук на руки Ласточке и на прощание обнадежил:

– Из ваших бумаг, какие я успел посмотреть, напрашиваются определенные выводы, но говорить об этом пока рано. Постараюсь сегодня же встретиться с Багаевым и Свидерским, а завтра обязательно встречусь с вами. Тогда обо всем и поговорим.

Он низко склонился и поцеловал Арине руку – холодную, словно она долго была без перчаток на морозе.