Несвятые святые женщины

– Да дом. Пропадай он совсем, – молвил Иван Григорьич. – Не дом крушит меня – сироты мои бедные. Как расти им без матери? Ходит за ними Спиридоновна как умеет, усердствует, да разве мать? Ни приласкать, ни приголубить. У отца в дому, а детям горькая доля. Приедешь из города или с мельницы: дети не умыты, не чесаны, грязные, оборванные. При покойнице разве было так? А без меня иной раз голодными спать ложатся. Спиридоновна – старая, хворая; где ей за всем углядеть? Рада-радешенька до подушки добраться, а работницы народ вольный. Спиридоновна на боковую, они вон, дети-то одни и остались.

И, склонив голову, тяжело вздохнул Иван Григорьич. Слезы в его глазах засверкали.

Пристально глядела на плачущего вдовца Груня. Жаль ей стало сироток. Вспомнила, как сама, голодная, бродила она по чужому городу.

– Жениться надо, кум, вот что, – сказал Патап Максимыч.

– Легко сказать, а сделать-то как? – отвечал Иван Григорьич.

– Надо искать. Известно дело, невеста сама в дом не придет, – сказал Патап Максимыч.

– Где ее сыщешь? – печально молвил Иван Григорьич. – Не жену надо мне, мать детям нужна. Ни богатства, ни красоты мне не надо, деток бы только любила, вместо бы родной матери была для них. А такую и днем с огнем не найдешь. Немало я думал, немало на вдов да на девок смотрел. Ни одна не подходит. Ах, сироты вы мои, сиротки горькие. Лучше уж вам за матерью следом в сыру землю пойти.

– Что ты? Христос с тобой. Опомнись, куманек, – вступилась Аксинья Захаровна. – Можно ль так отцу про детей говорить? Молись Богу да Пресвятой Богородице, не оставят. Сам знаешь: за сиротой сам Бог с калитой.

Долго толковали про бедовую участь Ивана Григорьича. Он уехал. Аксинья Захаровна по хозяйству вышла. Груня стояла у окна и задумчиво обрывала поблекшие листья розы. В глазах у нее стояли слезы. Патап Максимыч заметил их, подошел к Груне и спросил ласково:

– Что ты, дочка моя милая?

Взглянула Груня на названого отца, и слезы хлынули из очей ее.

– Что ты, что с тобой, Грунюшка? – спрашивал ее Патап Максимыч. – О чем это ты?

– Сироток жалко мне, тятя, – трепетным голосом ответила девушка, припав к плечу названого родителя. – Сама сирота. Пошлет ли Господь им родную мать, как мне послал? Голубчик тятенька, жалко мне их.

– Господь возлюбит слезы твои, Груня, – отвечал тронутый Патап Максимыч, обнимая ее, – святые ангелы отнесут их на небеса. Сядем, голубушка.

И они сели рядом на диван.

– Помнишь, что у Златоуста про такие слезы сказано? – внушительно продолжал Патап Максимыч. – Слезы те паче поста и молитвы, и сам Спас пречистыми устами своими рек: «Никто же больше тоя любви имать, аще кто душу свою положит за други своя…» Добрая ты у меня, Груня. Господь тебя не оставит.

– Тятенька, голубчик, как бы сирот-то устроить? – говорила Груня, ясно глядя в лицо Патапу Максимычу. – Я бы душу свою за них отдала.

Молчал Патап Максимыч, глядя с любовью на Груню. Она продолжала:

– Сама сиротой я была. Недолго была по твоей любви да по милости, а все же я помню, каково мне было тогда, какова есть сиротская доля. Бог тебя мне послал да маменьку, оттого и не познала я горя сиротского. А помню, каково было бродить по городу. Ничем не заплатить мне за твою любовь, тятя. Одно только вот перед Богом тебе говорю: люблю тебя и маменьку как родных отца с матерью.

– Полно, полно, моя ясынька, полно, приветная, полно, – говорил растроганный Патап Максимыч, – Что ж нам еще от тебя? Любовью своей сторицей нам платишь. Ты нам счастье в дом принесла. Не мы тебе, ты добро нам делала.

– Тятя, тятя, не говори. Не воздать мне за ваши милости. А если уж вам не воздать, Богу-то как воздать?

Припала Груня к груди Патапа Максимыча и зарыдала.

– Добрыми делами, Груня, воздашь, – сказал Патап Максимыч, гладя по голове девушку. – Молись, трудись, бедных не забывай. Никогда, никогда не забывай бедных да несчастных. Это Богу угодней всего.

– Слушай, тятя, что я скажу, – молвила Груня с такой твердостью, что Патап Максимыч, зорко поглядел ей в глаза и не узнал Богоданной дочки своей. Новый человек перед ним говорил. – Давно я о том думала, – продолжала Груня, – еще махонькою была, и тогда уж думала: как ты меня призрел, так и мне надо сирот призирать. Этим только и могу я Богу воздать. Как думаешь ты, тятя?

– Ты это хорошо сказала, Груня, – молвил Патап Максимыч, – по-божески.

– Жаль мне сироток Ивана Григорьича, – сказала Груня, – я бы, кажись, была им матерью, какую он ищет.

– Как же так? – едва веря ушам своим, спросил Патап Максимыч. – Нешто пойдешь за старика?

– Пойду, тятя, – твердо сказала Груня. – Он добрый. Да мне не он… Мне бы только сироток призреть.

– Да ведь он старый. Тебе не ровня, – молвил Чапурин.

– Стар ли он, молод – по мне все одно, – отвечала Груня. – Не за него, ради бедных сирот.

– Ах ты, Грунюшка моя, Грунюшка, – говорил глубоко растроганный Патап Максимыч, обнимая девушку и нежно целуя ее. – Ангельская твоя душенька. Стар я, много всего на веку видал, а такой любви к ближнему, такой жалости к малым сиротам не видывал, не слыхивал. Чистая, святая твоя душенька.