Нет Адама в раю

Но после следующего дня рождения мать перевела ее в Ливингстонскую Центральную среднюю школу, в которой было совместное обучение, а кроме того франко-канадское население считало ее протестантской.

— Анжелике пора переменить школу, — вот и все объяснение Моники своим взбешенным родственникам.

А Анжелика изменилась. На скулах появился румянец, лицо пополнело, и теперь она смеялась чаще, чем когда-либо с того дня, как они приехали в Ливингстон. По воскресеньям она перестала ходить в гости к родственникам, и теперь они могли ее видеть только, когда сами приходили к Монике.

— Что с девочкой? — спрашивали они.

— Она предпочитает одиночество, — отвечала Моника, но в эти дни ей было очень трудно смотреть в глаза своим родственникам.

Вечером того дня, когда Анжелике исполнилось четырнадцать лет, Антуанетта пришла в гости, в отличие от обычных визитов, без своей семьи. Поскольку этот день приходился на середину недели, она сказала, что Жозефу и детям надо отдохнуть. Она принесла Анжелике дюжину пирожных, покрытых шоколадной глазурью, и пару самых отвратительных хлопчатобумажных чулок, которые Анжелика когда-либо видела.

— Спасибо, тетя Антуанетта, — сказала Анжелика.

— Не за что, — ответила довольная Антуанетта. — Но в эти тяжелые времена это все, что я могла себе позволить. Пойди сюда. Сядь, поговорим минутку. Расскажи мне про среднюю школу.

— Я не могу, — ответила Анжелика. — Мне надо делать домашнее задание.

Она убежала в столовую и разложила на столе книги. Она давным-давно сделала домашнее задание, но ей не хотелось сидеть в кухне, болтать, пить чай и есть пирожные. Анжелика открыла книгу и начала читать, но она слышала Монику и Антуанетту, которые говорили, говорили, говорили.

Обо всем и обо всех, с отвращением подумала Анжелика.

Она не помнила, сколько прошло времени, когда вдруг поняла, что они говорят о ее отце. Говорили тихо, Анжелика улавливала только отдельные слова.

— Рак, — сказала Моника.

— Ужасно, ужасно, — ответила Антуанетта.

Анжелика почувствовала, что ее ладони стали влажными и по всему телу пробежала дрожь.

Папа!

Но он не отвечал.

Папа! Папа!

— Пил, — сказала Моника.

— Ужасно, ужасно.

— …для спасения ребенка…

Анжелика вскочила со стула и подошла к кухонной двери.

— В чем дело? — воскликнула Антуанетта. — Моника, посмотри! Ребенок белее полотна!

— Ничего, — сказала Анжелика слабым голосом. — У меня заболела голова.

— Это все книги, — сказала Антуанетта. — Вредно слишком много учиться.

— Хочешь чаю, Анжелика? — спросила Моника.

— Нет, нет, спасибо, я пойду прилягу.

Анжелика разделась, надела ночную сорочку, выпила две таблетки аспирина, но дрожь не проходила.

В чем дело? Было что-то, что она должна была вспомнить, но хотя это что-то билось на краю сознания, она не могла поймать воспоминание.

Папа, помоги мне.

Я должна вспомнить, папа.

Ложись, сказал Арман, ложись, моя дорогая. Спи. Спи.

Во сне Анжелика увидела огромную дверь, и ручка была так высоко, что она не могла до нее дотянуться. Она пыталась снова и снова, но что-то удерживало ее. За дверью был кто-то и кричал. Она должна была дотянуться до ручки и открыть дверь. От этого зависела ее жизнь. Скорее. Чуть выше. Почти. Почти.

— Убийца!

— Пьяница!

Ее пальцы держали ручку, но дверь была такой тяжелой. Она тянула и толкала изо всех сил, но дверь не открывалась.

— Убийца!

Наконец дверь поддалась и закачалась на петлях, как будто они были только что смазаны.

Там был доктор Саутуорт, высокий и прямой. Такой высокий, что его тень на стене была огромной, и она могла видеть очертание его поднятой руки.

И там была ее мать, неподвижная, как будто высеченная из мрамора, только глаза живые.

— Ты убила его! — кричал доктор Саутуорт. — Так, точно ты вонзила ему нож в сердце! Ты убила его!

— Дурак, — сказала Моника, ее голос был холоден, как мрамор, из которого было сделано ее тело. — Дурак и пьяница.

Появилась другая рука доктора Саутуорта, и теперь он держал бутылку.

— Арман неделями не вставал с постели, — сказал доктор. — Откуда это взялось?

Мраморная фигура Моники не шевельнулась. Только глаза.

— Понятия не имею, — сказала она.

— Ты проклятая, жалкая лгунья! — закричал доктор. — Ты купила это у братьев Гэмсби! Ты все время покупала этот яд!

— Сумасшедший, — сказала Моника.

— А я повторяю, что ты лгунья. Я узнал это от самого Твидлиди час назад. Ты купила эту бутылку, и закрутила с ними еще до Рождества. Ты убила своего мужа. Ты убила его вот этим!

Доктор Саутуорт сунул бутылку ей в лицо, но она не шелохнулась.

— Вот этим! — закричал доктор. — Вот этим и твоим бесчеловечным отношением, и отсутствием любви, и своим холодным телом, и своим черным злым сердцем.

Наконец Моника Бержерон сдвинулась с места. Она подошла к Бенджамину Саутуорту и заговорила, глядя прямо ему в лицо.

— Да, — сказала она. — Я ходила к братьям Гэмсби. Я покупала их яд и давала его Арману каждый раз, когда он был в состоянии проглотить его. И каждую минуту я молилась. Я молилась, чтобы каждый глоток был последним и чтобы у него хватило порядочности умереть.

— Ты черная сука, — прохрипел доктор Саутуорт.