Нет причины для тревоги

Я, во всем подражавший сэру Обадии, с такой же улыбкой выслушивал белиберду Норы Блантик о переходе Корпорации на электронно-цифровую технологию, о виртуальной реальности в интернетном эфире, где содержание подсказывается самим слушателем через телефонные диалоги, интервью и симультативное телеграфирование текстов по интернету. Было ясно, что она сама не понимает и половины всей этой терминологии, но вывод напрашивался только один: когда содержание передачи диктуется массовым слушателем, необходимость в радиоведущем-профессионале старого образца (то есть мне) естественно отпадает. Я смотрел на ее бегающие глазки и губы, вытанцовывающие ча-ча-ча и другие вербальные антраша с одной целью – заморочить мне голову. Мне, короче, намекали, что я, чей возраст приближался к пенсионному, с моей аллергией на дигитально-цифровую революцию, был пережитком и обломком прошлого. Моя персона в этом цифровом будущем приравнивалась к двум нулям. Сорок лет коту под хвост.

Меня действительно показывали визитерам из России, как будто я был курьезом прошлых веков в кунсткамере, а мой деск в офисе был музейным экспонатом. Действительно, до самых последних дней на службе я отказывался редактировать свои передачи электронно на компьютере – я работал на допотопном магнитофоне. Запись в студии копировалась для меня на магнитофонную ленту. Как в пьесе Сэмюэла Беккета «Последняя лента Крэппа», рядом с моим столом стоял студийный мастодонт с гигантскими металлическими катушками. Да и само мое рабочее место – письменный стол, писчебумажные принадлежности, дырокол, скрепки, магнитофон справа, окно слева – все это было само по себе реликвией прошлого. Рабочие места в Корпорации уже давно стали виртуальные – где присядешь у очередного компьютера, там и вещаешь. Начинают с того, что у тебя отбирают индивидуальное место. Закачивают тем, что лишают тебя твоей индивидуальности. Это мир, где у нас, лишенных индивидуальности, как говорил товарищ Сталин, незаменимых нет. У тебя разбитое сердце? Мы его заменим на новое.

Итак, меня исключили по собственному желанию из эфира, и с этого момента я принципиально больше не включал радиоприемник. Выключил и больше не включал. С какой стати я буду слушать этот жизнерадостный бред полуграмотных комментаторов с их плохо переваренным мультикультурализмом, с их демонстративным популизмом, с их самбо и ча-ча-ча, с их потаканием вульгарным вкусам плебса, с псевдопролетарской опрощенностью интонаций и оптимистическими клише, ничем не отличающимися от советских лозунгов и пропагандистского промывания мозгов в духе всех тоталитарных режимов на свете. Железный занавес не рухнул: был железным, а стал желейным. И пройти твоему голосу, не запачкавшись, сквозь это липкое желе было невозможно.

Нетрудно вообразить мой шок и недоумение, когда поклонники моего радиовещательного дара, слушавшие меня последние лет сорок, стали сообщать мне в письменных депешах и в телефонных звонках о своем нескрываемом удивлении содержанием моих радиопередач. Интонации моего голоса остались прежними, но я стал нести в микрофон нечто несусветное, сообщали мне мои поклонники. От меня, говорили они, с моим свободомыслием, энциклопедическим умом, иронией и парадоксальностью мышления никто не ожидал подобной махровой реакционности и сапожного конформизма. Когда и как я на сто восемьдесят градусов сменил свою политическую ориентацию? Моим козырем в радиовещании всегда было, как известно, сближение далековатостей и апофеоз диалектических противоположностей. Оперное шампанское на лужайках частной оперы в Глайндборне сопоставлялся с эритрейской блинной или израильским пикником с форшмаком, а гомосексуальные бордели с парадом лейб-гусаров перед Букингемским дворцом. Что за околесицу, спрашивают меня, я стал нести в эфире? Про родину, кровь и почву, Бога и народ? Интересуются, не продался ли я новому российскому политбюро и его олигархам с их православно-церковными скрепами? И почему я так часто вещаю из Москвы? Меня постоянно слышат на волнах «Радио России» и «Эхо Москвы». Я что, репатриировался на свою историческую родину?

Я, естественно, был в шоке. Я опроверг все эти абсурдные предположения. В каких бы эфирах и эмпиреях ни витал мой ум, географически я до сих проживаю в том же городе Лондоне, где прожил сорок лет моей жизни – с тех пор как меня, двадцатилетнего юношу, эта небезызвестная радиовещательная Корпорация выписала из эмигрантского Парижа. Но эта радиостанция больше не моя. И я – не я, в ее эфире. Никакой околесицы я больше не несу, поскольку меня из этой околесицы устранили. Корпорация может, конечно, запускать мои старые записи. Но в этих старых радиолентах – триумф той же парадоксальности, анархизма и иронии, что и создали мне – моему голосу – легендарную репутацию. Моего живого голоса – в эфире живьем – больше не могло быть в эфире. Поскольку голос этот я потерял.