Нет причины для тревоги

Он оглянулся. Комната, погружавшаяся в сумерки, приобретала черты пустынной пещерности, и неказистые, на свалках подобранные шкаф, и кресло, и продавленный диван, покрывшиеся за дни дымной засухи слоем пыли, сливались со стенами и становились пещерными наростами с отблесками багрового закатного костра из оконного проема. И этот первобытный отсвет, выхватывая из пыльного остатка дня мулатское лицо Эдмунда, еще дальше уводил его из здешних мест. Может быть, иллюзия усиливалась африканским освещением всей сцены, но с каждым шажком, с каждым незаметным поворотом бедра и отлетом руки Эдмунд становился все недостижимее, как будто уходил в собственное тело, которое слушалось только себя самого, и больше никого; он повторял одно и то же движение, как будто отряхивался от воды, но не как человек, а как дикое животное отряхивает резким вздрогом свой блестящий мех. Он отряхивал в этом зацикленном вздроге все кухонное, наше, собесовское и советское, потливость членов президиума на закрытых собраниях, пытливость пионерских линеек и кропотливость милицейских протоколов. С каждым поворотом собственного тела он лишь возвращался к самому себе, окончательно переселялся в собственное отличие, эмигрировал в свою историческую родину, под небо своей Африки, которой не было названия, но которая обретала суверенитет и независимость с каждым витком долгоиграющей пластинки. На их глазах он сам по себе становился заграницей, оставляя всех у гаснущего костра первобытной обездоленности московских пещер. Он уже был заграничным посланником, вольным чужеземцем, перед которым туземная рабыня Алефтина исполняла прощальный экзерсис в надежде, что он возьмет ее с собой в хорошие соседи, в далекие края. С рвением имитируя, как всякая туземка, замашки чужеземца, она не отступала от него ни на шаг, с полузакрытыми глазами заучивая наизусть этот уход в собственное тело, как в другую страну; ее прозрачная летняя блузка, окончательно взмокнув, прилипнув к телу, стала еще прозрачней; ее босые ноги (она успела сбросить туфли), взлетающие вперекрест мечущимся рукам, создавали впечатление, что она вообще голая и ничуть этого не смущается.

И при этой голизне вдвойне нелепо гляделся прыгающий рядом Маркин. И его, задыхающегося, в этот танец другой жизни не принимали. Маркин остановился, глотая воздух по-рыбьи, и, хватаясь за грудь, попятился задом в угол, и, споткнувшись, плюхнулся мешком на пол. «Воды!» – прохрипел он. Максим метнулся на кухню, по дороге щелкая выключателем. В резкой фотографической вспышке света выдвинулась на первый план недопитая бутылка водки, заляпанные тарелки, вывалившиеся на стол окурки из переполненной жестянки вместо пепельницы – мусор праздника, оставленного на полуслове, на недопитой рюмке, для других танцев в другом мире. Максим бросился к раковине, за стаканом воды для Маркина, но тот, с пьяной выносливостью, ввалился за ним в кухню, двинулся, шатаясь, к столу, схватил первую попавшуюся посудину и, не обращая внимания на предостерегающий окрик, опрокинул содержимое в рот. Неизвестно, чего там было, скорее всего недопитая порция водки, потому что от обморочного приступа он явно оправился, но зато окончательно опьянел. Он шагнул к Максиму, сопящий, со сползающими на нос очками, и, властно опустив на плечо руку, загнал его к стулу в углу.

«Я знаю, ведь ты надо мной хихикаешь, да? Марксизм, дурак, опровергал из-за папочки, теперь вот кошерность: мясо с молочным не ест, что, мол, за придурь. Надо мной легко смеяться. Ты как-то умеешь выживать сам по себе, а мне нужна идея, такая идея, которая всем видна и с которой можно спорить, чтобы, споря, защищаться. Может, это все и глупости про мясо с молочным и езду по субботам, но зачем же за это дразнить, если это помогает таким, как я, выбраться из партийного собрания?»

«Я не дразню, – смутился Максим. – Мне просто иногда кажется, что ты от партийного собрания бежишь на собрание профсоюзное».

«Я уклоняюсь от машины советской военщины».

«Эдмунд тоже уклоняется. От этой самой машины».

«Да? Если даже и уклоняется – уклоняется-то он по-блатному, в то время как я уклоняюсь идейно, понял? И никуда от нее, идеи этой, не денешься. Нас, может быть, мало, человек, может, десять на всю страну, как сказал ваш писатель Достоевский, но мы не цирлих-манирлих и не просиживаем дырки в штанах в разговорах с теми, с кем поведешься – от того и наберешься. А ты готов этого проходимца и ханыгу водкой поить и, извини, свою любовницу ему в постель подкладывать?»

«Алефтина мне не любовница», – вставил Максим.

«То есть как?» – запнулся Маркин.

«То есть так. Я с ней не спал».

«А чего же она?»

«А чего?»

«Ну ведет себя с тобой так, как будто она твоя любовница. И как будто тебе изменяет».

«Она со всеми себя так ведет».

«Да? – Маркин погрузился в глубокую задумчивость. – Я сразу в ней почувствовал какую-то потерянность. Ей нужна поддержка».