Нет причины для тревоги

В этот момент тамтамы граммофонной пластинки вырубились: дверь в комнату захлопнулась и в паузе щелкнула задвижка. Маркин с пьяной тяжеловесностью стал отделяться от стены. Преувеличенно твердой походкой сильно пьяного человека, набирая с каждым шагом скорость, Маркин устремился к запертой двери комнаты. Максим попытался приостановить это победное шествие к бытовому скандалу, опережая Маркина, хватая его за локоть, бормоча про милицию, уклонение, розыск, соседей и органы; но Маркина интересовали органы совсем другого рода. Он уже нещадно колотил в дверь кулаком.

«Что за дела?» – раздался за дверью испуганный голос Эдмунда и загремела защелка. Маркин распахнул дверь по-милицейски – пинком ноги. В будуарном свете настольной лампы на кушетке возлежала Алефтина, заложив ногу на ногу, с задранной юбкой и без трусиков. Эдмунд же явно никак не мог справиться со своими, как он выражался, «зиперами», и его чертыханье относилось скорее не к ворвавшимся в комнату, а к молнии штанов. Максим тянул Маркина обратно в коридор. Маркин, набрав в грудь воздуху, пытаясь не глядеть в сторону голых бедер Алефтины, промычал:

«Сматывай удочки!»

«Чего?» Эдмунд действительно не мог понять, чего от него хотят.

«Нам надо срочно перепечатать письмо протеста. У тебя пишущая машинка в порядке?» – заплетающимся языком и с важной физиономией обратился Маркин к Максиму. Такого загиба трудно было ожидать даже от талмудиста. Алефтина хихикнула. Эдмунд почесал затылок и тоже повернулся к Максиму, ища разъяснений и административных указаний. Тот беспомощно развел руками. Эдмунд, человек великих компромиссов, одной рукой придерживая брюки, другой пытался ухватить Маркина под локоть и, отведя его в угол, громким шепотом уламывал:

«Слушай, милый», – обращался он к Маркину как мужчина к мужчине.

«Обращайтесь, гражданин, к полковнику Удальцову за своими половыми проблемами. В органы обращайтесь!» – пресек его Маркин. Его лицо скривилось в злой усмешке. Если бы не негритянская смуглота эдмундовской кожи, можно было поклясться, что он покраснел. Он тем временем справился со своим ремнем, заправил рубашку и, не поднимая глаз, сказал:

«Да чего ж тут, старичок, не понять. Ты, значит, доцент, а я с незаконченным средним образованием», – и, не дожидаясь ответа, прошествовал в коридор.

«Ты куда? – заволновался Максим. – Ты же ночевать собирался», – бросился он в коридор, но входная дверь уже захлопнулась за Эдмундом, и зацокали его шаги вниз по лестнице. И тут же, как будто эхом, хлопнула дверь комнаты, за которой скрылась мощная и качающаяся спина Маркина. За дверью раздался смех Алефтины, потом звук падающих стульев и потом – сопровождающий все детективные истории – грохот падающего на пол тела. Максим влетел в комнату. Алефтина сидела по-турецки на кушетке и надрывалась от хохота. И этот истеричный хохот не мог заглушить мощного храпа: храпа здорового пьяного мужика. В углу, заваленный двумя упавшими стульями, храпел Маркин, сбитый с ног богатырской дремой.

Алефтина вдруг стихла, сползла с кушетки и, встав посреди комнаты, икнув, заявила: «Меня тошнит». Она повисла на Максиме, как пальто на вешалке; спотыкаясь и наталкиваясь на стены, они устремились в ванную, к самому позорному месту всей этой пьяной истории в дымную мглу. Она склонилась над ванной в позе вождя, произносящего страстную речь, предоставив остальной части тела дергаться в руках Максима. Максим придерживал ее за бедра, стараясь не глядеть на эти судороги; но глядеть было некуда, кроме как на обнаженную крутизну спины, в движении, знакомом ему по совсем другим ситуациям с женщинами. Непоколебимый Маркин отпал, неотразимый Эдмунд ретировался, и лишь он, Максим, входил в нее, предупреждая всякое уклонение – и блатное, и идейное. И она лениво и со вздохом уступала ему с тыла, под журчание воды, под храп Маркина из соседней комнаты и под загадочный цокающий звук, напоминающий цоканье сапог по асфальту. Вот именно, цоканье сапог по асфальту становилось все громче.