Нет причины для тревоги

Максим скосил глаза к окошку ванной у своего плеча. Внизу, под фонарем троллейбусной остановки, застыла фигура Эдмунда, сидящего на лавочке, похожего скорее на бездомного нью-йоркского негра преклонных годов, чем на москонцертную штучку в неладах с милицией. Этот шалопай из московских подворотен, никогда не ведавший ни о небе Африки, ни о нью-йоркских высотках своих предков, гляделся тем не менее как будто с почтовой открытки из Нового Света, заокеанской мечты. Но эта нью-йоркская абберрация рассеялась при виде двух милиционеров, заворачивающих с соседней улицы: они-то и издавали это размеренное цоканье, сбивавшее с ритма работу любовной помпы. Эдмунд продолжал сидеть как ни в чем не бывало, ожидая своего последнего троллейбуса и не замечая, что происходит у него за спиной, – он, видимо, разучивал очередной гимн порабощенных негров в фальшивом переводе с русского на английский, прищелкивая пальцами и притопывая ногой, сам же заглушая цоканье невидимой ему угрозы. Приближение мильтонов видел только Максим и, вздрогнув, снова сбился с такта, и Алефтина нетерпеливо забормотала: «Ну? Ну?» Максим же вспомнил упомянутую Эдмундом милицейскую коляску перед подъездом; и понятно было, что лучше бы ему не встречаться с этими мильтонами, потому что полночь и они явно поинтересуются его документами, и, если на него действительно объявлен уголовный розыск, ясно, чем дело закончится. Все это крутилось в голове, а перед глазами крутилось тело Алефтины, и он не мог от нее оторваться никакими призывами совести и разума. Максим попытался освободить свое тело, как будто уклоняясь от выполнения некой повинности, потому что весь был загипнотизирован сценой облавы внизу; и когда милиционеры оказались в свете фонаря у троллейбусной остановки, Максим не выдержал и все само собой прекратилось: вся сила, сцепившая его с Алефтиной, ушла в колотьбу сердечного страха за человека там, внизу, и уже сам Максим, высунувшись из окошка ванной, крикнул на всю ночную улицу: «Беги, Эдмунд, беги!»

Он видел, как вздрогнул от собственного имени Эдмунд, как стал оглядываться по сторонам и заметил двух милиционеров; как один из мильтонов указал другому на светящееся окошко Максима и как другой бросился в сторону Эдмунда, рванувшего на другую сторону улицы, и сбил его, подцепив сапогом. И, уже отнюдь не сюрпризом, Максим услыхал цоканье милицейских сапог за дверью лестничной площадки. Он повернулся к выходу из ванной и замер: в двери стоял, раскачиваясь, Маркин. «Ты!» – смог лишь выговорить Максим, но тот его явно не слышал: он стоял с помутненным взором, как маг и колдун в трансе, как будто претворивший в реальность примерещившийся ему кошмар, намечтавшийся макабр – с арестом за окном, с похотливым адюльтером в немыслимой позе. Сколько он так стоял – неизвестно, и Максим, краснея в оцепенении под его взглядом, стал поднимать руку, чтобы нанести ему пощечину; и, как будто следуя с готовностью этому мысленному движению, Маркин, не дожидаясь удара, стал медленно сползать на пол вдоль притолоки и, грузно осев, снова захрапел как ни в чем не бывало. Рука Максима беспомощно опустилась на плечо Алефтине: та сидела на краю ванны, тяжело дыша от прерванного любовного бега, кусая губы и мотая головой – то ли от непонимания происходящего, то ли чтобы прийти в себя. «Милиция», – потряс он ее за плечо и заметался по квартире. Она двинулась вслед за ним, одергивая юбку. «Ну да, – чертыхалась она, – если три мужика не сумели, вся надежда теперь на милицию».

Раздался стук в дверь. Старшина был четок и вежлив.

«Пьянствуем? – говорил он, оглядывая квартиру. – Уклоняемся?»

И, указав на храпящего Маркина, коротко распорядился:

«Разбудить».

Потом было все как полагается: милицейская «Волга», камера предварительного заключения, с запахом сухой штукатурки и мочи, юридически-кляузные наставления очухавшегося Маркина: «Ничего не подписывать. Мы ничего не помним. Ты понимаешь, что у человека может быть ничем не доказуемая и никак не проверяемая полная амнезия? Маму свою не помнишь. Папу. Даже имени своего, скажи, не помню. Амнезия!» Максима подташнивало. «На какие случаи жизни, интересно, твоя амнезия распространяется?» – начал было он, имея в виду сцену в ванной. Но ответа не последовало: Маркина стали выволакивать из камеры, он упирался и требовал законности, и ермолка слетела у него с лысины. Максим подхватил эту жалкую тюбетейку, растоптанную милицейским сапогом на цементном полу, и попытался сунуть ее в протянутую руку Маркина, но железная дверь уже захлопнулась. «Его дело – в шляпе», – криво улыбнулся он Эдмунду, но тот сидел, как невменяемый, в углу, с перекошенной от страха физиономией; у него трясся подбородок. Его через минуту тоже уволокли за железную дверь. Максима же и, как выяснилось, Алефтину продержали всю ночь, не допрашивая, а под утро выпустили.