Нет причины для тревоги

Вполне возможно, что моя ирония тут неуместна: все в действительности так и было. Россия, как и вся Европа эпохи Второй мировой, была гигантским лагерем перемещенных и пересыльных лиц, затерявшихся железнодорожных составов, исчезнувших районных уполномоченных. В Советской России, как и в нацистской Германии, не только доносили на шпионов и врагов народа, но и спасали друг друга. В долгие зимние вечера в Киле, под суровый рокот штормового моря, Джон в компании с Монти рассуждал о судьбах России: «Может быть, пройдя горнило сталинизма, – говорил Джон (в пересказе Монти), – Россия поняла то, чего Западу никогда не понять?» Где еще на свете бремя молчаливого страдания неразлучно с весельем духа, кровавые расправы – с интимной задушевностью, убогость ежедневного быта – с размашистой щедростью? В память об этой диалектике русского духа, парящего над бездной, Джон и завещал развеять свой прах в порту Мурманска. И Саша на берегу Ла-Манша обещал совершить вместе с Монти это паломничество. Это и стало их «клятвой Герцена и Огарева».

«Ты же боялся туда возвращаться», – напомнил я Саше.

«До сих пор боюсь, – кивнул он утвердительно. – Но это другой страх. Помнишь, что ты мне сказал однажды в детстве, когда мы с тобой удили рыбу на Преображенском пруду?»

Я, естественно, не помнил. Но промолчал. Я много тогда чего говорил. Это было во время моего первого – после эмиграции из России три десятка лет назад – визита в Москву в начале девяностых. Система рухнула, но страна все еще сохранила советский облик, а на городских окраинах время как будто остановилось, выжидая. Я прекрасно помню Преображенский пруд. Там еще рядом стоял на берегу кинотеатр. Это была большая городская лужа. Никакой рыбы там, естественно, не было. И быть не могло. Но на берегу всегда можно было застать нескольких местных граждан с удочками, особенно по выходным. Они предавались этому лирическому занятию, делая вид, что вокруг не рухнувшая советская власть, а сплошной пейзаж художника Левитана.

«Помнишь, ты мне сказал: важно не что, как и почему, а с кем, где и когда?» Какие только сентенции мы не выдаем в присутствии восхищенных мальчиков! То есть я понимаю смысл сказанного, но не помню, почему я это сказал. Я, однако, хорошо помню нашу с ним прогулку к пруду. Я помню и свое впечатление от Саши тех лет: неловкий школьник, краснеющий от каждого неосторожного слова, он не общался со своими сверстниками, держался в стороне. Может быть, поэтому его постоянно тянуло ко мне, вообще к старшим. Ну и мой статус иностранца несомненно гипнотизировал. Он ловил каждое мое слово. Не важно, что, как и почему, а важно где, с кем и когда. Что же я все-таки имел в виду? Можно переставить слагаемые, и в других обстоятельствах совершенно противоположный по смыслу афоризм звучал бы с неменьшей убедительностью. Мы произносим безответственные силлогизмы, спровоцированные нашими личными обидами и счетами. Мы эти сентенции довольно быстро забываем. Но рядом всегда оказывается случайный свидетель, внимательный слушатель, в уме которого эти подслушанные хаотичные обрывки мыслей становятся руководством к жизни, заповедью Моисея, новым Евангелием.

«Я знаю теперь, кто я, где и с кем я сейчас, – повторял Саша. Голос его становился звонче. Он весь как будто светился изнутри. – У Монти тоже страх перед Россией. Мы говорили об этом всю ночь».

Всю ночь? О России? Я смотрел на Сашу широко открытыми глазами. Вот уже который год я месяцами живу в Киле, несчетное число раз сталкивался с Монти, комической для меня фигурой, на улице, в пабе, на берегу, но так и не удосужился узнать, чем же в конечном счете был одержим всю жизнь этот человек. Наши разговоры, как вы заметили, сводились к моим ироническим репликам по поводу его коллекционирования римских монет и того, что я воспринимал как обывательское любопытство к России – державе, чья история похожа в его глазах на роман готических ужасов. Действительно, мы, родившиеся в Советской стране, пионеры светлого будущего всего человечества, плохо себе представляем, какой ужас внушал Советский Союз за границей своей ядерной мощью. Западный мир не знал скуки и убожества советской жизни, бездарности, бардака и бессилия советской системы. Запад жил в апокалиптическом ожидании ядерной катастрофы, парализованный страхом – готическими ужасами за железным занавесом с кровавыми подвалами Лубянки, вечной мерзлотой Сибири и, наконец, советской атомной бомбой.