Неудачная шутка (СИ)

Но ночь была прекрасна. Луна, белеющая в неожиданно прояснившемся от непогоды небе, была чудесна, ярка, и ее полное тело, только начавшее убывать, светило ночником; в городе в кои-то веки все было спокойно.

И больные преступники - желтоглазые, горячечные, в белых одеждах дурдома, с серым румянцем на щеках - его пока не тревожили.

- Пойдем к бабам! - попытался выдернуть его из печали позабытый Томми.

Брюс не хотел к “бабам”, он предпочел бы удалиться к простыням, накрыться с головой одеялом и выспаться наконец без сновидений - воспоминания были еще ярки, и ночь была так же тиха, а главное - Джек все так же существовал, но теперь цветной - чего скрывать - ужас его смерти словно накрылся слюдяной пленкой.

Он ненавидел смерть в любом из ее проявлений.

- Боже, Томми, пошли в дом, у меня есть Гертруда-черновик, посмотрим ее вместе, - отчаянно улыбаясь, произнес он падающим листьям.

- Гертруда Стайн? Ого! - бурно впечатлился друг, но Брюс вдруг почувствовал себя богатеньким мальчишкой, что было слишком странно рядом с успешным аристократом, потому что с Джеком этого неприятного чувства никогда не возникало, даром что годовой доход того исчислялся в долгах загубленных жизней и цветных портках.

Он вдруг поймал себя на том, что Джокер из среза панического не-существования перешел в любую часть его жизни, и горло ему залепило что-то гадкое, так это было неожиданно приятно - не тень, не след воображения, он существует, как вечный укор ему самому - вечно, пока функционирует мозг.

Итак, он создал его сам? Доппельгенгер, двойник, тень, обрис.

Какие нахальные мысли… Он сделал бы его куда лучше.

Джокер, пополам созданный из теней и примитивной плоти, пусть и идеальной в струнах и пластах костей и мяса. Джокер, сотрясаемый гневом, прекрасен ровно как прекрасен посыпанный солью слизень. Джокер, чей улыбающийся поневоле рот истекает слюной…

Каждый раз, приближаясь, он хотел опровергнуть его мужскую природу, его темноту, его чемпионство. Каждый раз, приблизившись, он склонялся перед его мужественностью, обнаруживал, что темнота неоднозначна, а он и правда так превосходен, как казалось издалека.

Создал его? Но его жесткое тело было так далеко от той мягкости, что Брюс всегда искал, и не мог удержать. Его мосластые кости, удлиненные и узкие, тяжелые, были так чудовищно неженственны…

Его упругость и плотность - зеркальное отражение - наливающаяся плоть так же тяжела и тверда, так же нагрета изнутри, и если бы он создавал его, какой смысл было создавать то, чего уже есть в избытке?

Все, что составляло физическую оболочку Джека, можно было признать желанным - так уж и быть - и даже явные изъяны убирать было бессмысленно, потому что он был невозможен без желтизны зубов, розовости склер, болезненной бледности кожи.

Это воображаемый друг, поэтому вообразить можно что угодно. Джокер, играющий в скрабл в дорогом стационаре для психбольных - толстые решетки, тяжелые двери, электронные пароли… не нужны, он смиренен - чистый, умытый, совершенно довольный, пускающий слюни после лоботомии: идеал. Джокер, сваливший куда подальше - отличная идея. Джокер, в форме стюардессы задержанный навсегда службой безопасности другой, далекой страны, и целомудренно тянущий лямку чужой, строгой, строжайшей тюрьмы, откуда выбраться невозможно. Если кому и угрожает, то только смертникам. Джокер, искренне улыбающийся… Нет, это уже слишком.

Весь он, полностью, обращен в кого-то, превращен, заколдован; они смотрятся друг в друга.

Эффект от этих мыслей был, пожалуй, даже слишком сильным: черные волосы светлели, ложились унылыми волнами; костный остов казался легче, истончались запястья. И так он смог не думать о других, мог быть только на своей стороне… Мог выбрать того, кого захотел, а не того, кто был в беде.

Хотя, по большому счету, разницы не было. Куда более исполинскую тень отбрасывал сам факт близости с этим человеком. Другие мужчины не могли иметь значения - сродненным Бэтмен чувствовал себя только с этим противником. Признавать равным только Джокера было не сложно, и не потому, что другие не равнялись ему в силе или интеллекте: только чертов клоун знал что-то, известное и ему.

Оставалось понять, что это - ведь это было важно?

И так, казалось, вот-вот, и он сможет совершить что-то, о чем пока не имеет даже пробного представления.

Но все же было что-то правильное в беспомощном, трогательном предательстве. Так все стало на свои места? Верно. Больной человек и черный человек, все по углам, и были бы только силы, чтобы попытаться продолжать, когда есть желание только бросить все к чертовой матери.

Хотя и теперь он мог видеть только прошлый раз, могильный, июльский, когда он так же - с этого же места - обращался в сад, в темноту, полагая, что он мертв, и своды отцовского кабинета манили, уподобляясь смирительной рубашке, но больше он не имел подобных иллюзий. Не стоило искать себе спокойное место.

- Брюси? - несколько излишне нежно призвал его в реальность настоящий, не воображаемый друг.