Неудачник

Жизнь — это исправительная колония. Определенный срок для каждого. Строгость режима, зависящая от преступления, определяется стартовыми условиями рождения. Программа исправления — судьба. Будешь следовать — условно-досрочное. А так — от звонка до звонка. И будешь исправляться. Тысячи, десятки тысяч ситуаций. Не смог, будь добр еще на один срок. Попробовал бежать — накинем еще, и режим построже.

Пытаюсь заснуть. С каждой новой ночью сделать это становится все труднее и труднее. Нет, кошмары не снятся. Не вижу я с тех пор и Серегу. Несколько раз снится единственный сон: я в ванной, в окровавленной одежде. Смываю, тру губкой, выжимая красную воду в раковину. Но пятна не проходят. На руках кровь. В дверь ванной стучат, просят выйти, а я судорожно тру…

Вот и сейчас, только лишь оказавшись в мире снов, я вижу кровь на ладонях.

Помощь

Просыпаюсь от звонка телефона. Стоит включить — кому-то понадобился. Номер не знаком. Не хочется брать трубку. Вдруг меня уже вычислили? Нет, если узнают — возьмут сразу. Говорю утомленным голосом:

— Да?

— Здравствуй, Владимир!

— Захар Владленович?

— Он самый.

— Хорошо, что вы позвонили, — говорю я неожиданно радостно. — Мне сейчас, как никогда, нужно с вами поговорить!

— Давай в кафе у твоего дома?

— Хорошо. Буду там через полчаса.

Одеваюсь, выхожу на улицу. Светло и тепло. Еще свежо. Теперь все дни солнечные. Как в какой-нибудь придурковатой молодежной комедии. Драма превращается в фарс, а потом изо всех щелей — шутки ниже пояса.

Кафе почти пустое. Я замечаю Нахвальского за столиком у окна.

— Здравствуй, Вова! Присаживайся.

— Здравствуйте!

Нахвальский пьет кофе. Мне не хочется ничего.

— Рассказывай, что тебя гложет, — говорит Нахвальский ободряюще.

— Что-то со мной не так, — отвечаю я горестно. — Жизнь разладилась. Тотально.

Нахвальский смотрит с пониманием, кивает. Но говорит не то, что хочу услышать.

— Не хочу разочаровать тебя, Володя, лишь подбодрить, но все, что с тобой происходит — как минимум закономерно. Я же позволю себе смелость заметить, что это в высшей степени правильно и вовремя.

Просто исходишь из неправильной предпосылки, что мир к тебе враждебен. А ты, Володя, как ребенок закрываешься. Но закрыться полностью не сможешь. И поэтому будешь страдать, ведь все против тебя. Ты считаешь себя неудачником.

— А разве все не так? Вы посмотрите вокруг, телевизор посмотрите. Все плохо, и лучше не становится. Потому что плохо — единственная объективная реальность.

Нахвальский смотрит в глаза. Кажется, что читает меня, как открытую книгу. Чувствуется его сила. И заинтересованность. Словно все, что сейчас будет сказано — важно. И не только мне.

— Ты прав, Вова, все так, — говорит Нахвальский. — Для тебя. И только. Ну, может быть и для людей, похожих на тебя. Но на самом деле — это небольшая, практически ничтожная часть реальности, всю сущность которой не постичь.

Пойми, мир справедлив. Причем справедлив тотально. И безотносительно тебя или меня. Он полиморфен, в той степени, что меняется в зависимости от твоей тонкой настройки. Мне думается, мир имеет ручное управление, а мы — передатчики, гибкая система, регулируемая извне.

— В мире существует зло, поэтому он не может быть справедливым.

Нахвальский загадочно улыбается, говорит, чуть покачивая головой:

— А я скажу тебе, что зла не существует. В том виде, что ты привык представлять. Это аксиома. Что ты знаешь о зле? Только последствия его мнимого существования, что квалифицируются так. На самом деле, это, как минимум, нейтральные цепи событий, не имеющие окраски. А реально — доказательство тотальной справедливости мироздания. Если ты ищешь справедливости. Зло это только относительно конкретных людей и событий.

— То есть, все, что мы делаем — тщетно? — спрашиваю я недоуменно.

— Как минимум, это было бы глупо, — отвечает Нахвальский. — Все имеет смысл, только он лежит вне пределов понимания.

— Это очень печально. Мы так и не узнаем зачем…

— Отнюдь. Это всего лишь делает смерть поэтичной, — говорит Нахвальский. — Будет время для понимания. Тотального понимания.

— А как же дьявол и прочая чертовщина? — не унимаюсь я. — Как же вечные муки в аду?

— Дьявол — это всего лишь тенденция. Это медленная агония умирающей души. И персонифицировать ее глупо. А ад — метафора. Ничего не может быть вечным. Начиная от наслаждения в раю, заканчивая муками в аду. Вечен только Творец.

— И что вы предлагаете? Не бороться, не пытаться исправить?

— Отчего же? Нет! Бороться, в меру сил исправлять. Только оставь ненужный пафос. Пусть это действие, вероятно, важно миру, но это твое локальное действие. И отвечаешь за него ты лично. Уже сейчас.

— Серега, — начинаю я. — Это было неправильно. Так быть не должно.

— Что произошло?

Я думаю, говорит или нет? И, все же решаюсь.

— Я убил Серегу. Несколько дней, может, неделю назад, не помню. Понимаете, Захар Владленович, я убил человека!

От сказанного боль прорезает грудь. Отчаяние давит, как каток. Не спрятаться, не уйти в трещины асфальта. Все уже кончено…

— Я предполагал это. Просто не думал, что все произойдет так быстро.

— Что?