Неудачник

— Выход есть всегда, — говорит, доставая ключ. — За мной.

Поднимаемся этажом выше. Нахвальский открывает тяжелую дверь, запирающую вход в угловую квартиру.

— Входи, — говорит, делая приглашающий жест.

Проходим в комнату. Здесь обстановка беднее, чем в квартире внизу. Письменные стол, пара стульев, два кресла и стеллаж с книгами. Располагаемся в креслах.

— Ну, рассказывай, что привело в наше скромное общество.

— Боль, — говорю я театрально. — Боли и тоска.

Алкоголь все же делает темное дело. После разговора о глобальном, меня вдруг тянет паясничать.

— Не стесняйся, рассказывай.

Я начинаю говорить. Рассказываю, что было до Киры, как с ней познакомился, что было после. Нахвальский слушает внимательно. Я рассказываю о последней встрече, о том, что Кира говорила. Становится тяжело, не спасает даже алкоголь. В душе словно разбилось стекло, что скрывало ее незримое присутствие. С новой силой обрушивается тяжесть потери.

— Я задам тебе простой вопрос, Володя: зачем это все? — говорит Нахвальский после того, как я пару минут молчу, вновь окунувшись в прошлое.

— В смысле? — спрашиваю я непонимающе.

— Зачем ты живешь. Цель твоего существования?

— Ну, не знаю, чтобы добиться всего…

— Зачем?

— Не знаю, что-нибудь великое сделать.

— Зачем?

— Вы ставите меня в тупик.

— Такой простой вопрос, Вова, и ставит тебя в тупик. А что будет, если поставить более сложные вопросы?

— Какие, например?

— Например, когда нужно будет сделать выбор между равнозначными вариантами с неизбежной потерей одного. Как выбрать? В твоем случае — никак. Тут нужен другой образ мыслей, иная степень осознанности.

— Есть у меня друг, — говорю я. — Тоже утверждает, что человеку нужна личная философия. Такая система ценностей, жизненных ориентиров.

— Жесткая система, я бы добавил. Исключающая возможность выбора и разночтений. И максимально нацеленная на движение вперед.

— И чем это поможет в сложившейся ситуации?

— Пониманием. И это уже много.

— Поясните? — прошу я.

— Знаешь, что в твоем случае, конкретно в этой ситуации, было бы хуже безответной любви? — спрашивает Нахвальский.

— Что?

— Любовь взаимная. Потому что зачастую она обнажает полную неспособность любить. И то, что ты считал самым главным, на поверку оказывается всего лишь страстью, влечением, влюбленностью. Ты сознаешь, что масштаб не тот. Человек остался, а ничего нет. И вы, как два случайных пассажира в купейном вагоне, не знаете, что делать: толи заговорить, толи молча ехать до конечной.

Это твое счастье, что все обрывается именно сейчас. Поверь старому практику. Уж лучше так, на пике чувств, пьянея от любви, и чернея от горя, чем со временем осознавать, что ошибся, и не иметь возможности что-то изменить. Просто приходить по вечерам в одну квартиру, и чувствовать, что вам лучше порознь. Но к тому времени ты так опутываешься обременительными связями, что проще молча сосуществовать рядом, чем резать по живому, следуя полумифической свободе.

— Да уж, отрезвляюще… — говорю я задумчиво.

— А знаешь, что бывает от любви неразделенной? — спрашивает Нахвальский, лукаво улыбается.

— Что?

— А ничего не бывает. Если, конечно, человек не идиот. А ты не идиот, Вова. Просто, чересчур впечатлительный. И забываешь, что все проходит.

— Что?

— Все проходит, и это пройдет.

— Но, так можно умереть, ничего не сделав толком?

— Ты можешь умереть в любой момент, потому что в любой момент ты достиг максимума того, чего смог бы достигнуть, — говорит Нахвальский каким-то глубоким, гипнотизирующим голосом. — Лишние десять лет, год, минута ничего не решают. Если ты умираешь, значит все остальное неважно. Главное — ты сделал все. Так что не страшись умереть. К чему беречь себя? В каждый момент ты уже полностью подготовлен к смерти. И только слабость не осознающего это, того, кто пытается выторговать лишнюю секунду в битве со смертью не дает ему шанс обрести все.

— Что же мне делать? — спрашиваю я грустным голосом.

— По крайней мере, не препятствовать. Не становиться настырной бабкой, закостенелой в исключительной собственной правоте. Знаешь, в чем преимущество принятия?

— В чем?

— Ты не противопоставляешь себя миру. Не пытаешься навязать чему-то абстрактному свою волю. Частица не пытается перекроить целое. Ты отпускаешь поводья, становишься наблюдателем. Это не так просто. Для этого требуется как минимум вера. Стойкая вера в Бога.

— Это вы мне сказку на ночь рассказываете?

— Я похож на сказочника?

— И, тем не менее, причем здесь религия?

— Не причем, — спокойно говорит Нахвальский. — Я не говорю про религию. Я говорю про веру. Основанную на внутреннем поиске, понимании.

— Я не понимаю…

Нахвальский улыбается:

— Ты и не пытаешься. Просто нет желания. Но, придет время, сам побежишь вперед. Потому что без понимания существовать не сможешь.

— Все как всегда расплывчато, — жалуюсь я. — Нет четких указаний, инструкций. Я так и не знаю, что делать.