Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020)

Иерусалим – так принято писать название этого Города. Меня смущают эти две гласные подряд в начале. Ведь пытались писать Ерусалим и Ирусалим, но это не прижилось. Это как с электронной почтой, которую называют то и-мэйл, то е-мэйл. И это «ие» впереди словно указывает на Интернет. Мне почему-то кажется, что если бы у самого Города спросили, как писать по-русски его имя, то он подписался бы так: И/е_рус. олим. Потому что Иерусалим – это Интернет, и мы, «русские» олим, живем в нем безусловно виртуальной жизнью.

Хотя, конечно, это верно не для всех. Иерусалим становится Интернетом после ученичества, когда начинаешь читать его гипертекст. И тогда камни превращаются в линки и швыряют тебя на сайты сотканной временем Сети. Разве не так же происходят произвольные прогулки по Интернету, когда достаточно случайно попасть курсором на активный линк, чтобы оказаться в ином, непредсказуемом месте, а оттуда перенестись в другое, еще более далекое во всех отношениях, но все-таки как-то прямологически или криво-шизофренически связанное с тем, откуда ты пришел. <…> В других городах не так. Они не виртуальны, они визуальны. Они текст. Абзацы областных центров, повести Парижа, Лондона, Петербурга. Непрерывность сюжета. Единство плавно текущего времени. Преемственность всего. Эти города можно листать страница за страницей, оставляя на завтра продолжение повествования. Раньше я думал, что Иерусалим – это тоже том, просто страницы в нем вырваны, а оставшиеся перепутаны и написаны на разных языках. Но нет. И теперь я блуждаю по этому виртуальному Городу, прыгая с камня на камень, как с сайта на сайт, через потоки времени. Серые нервные клетки серых компьютерных корпусов… Серое вещество общего мозга… Иерусалим – это больная душа человечества в белой смирительной рубашке иерусалимского камня (II, 1, Давид, абз. 1).

Концепция Давида возникла, вероятно, непосредственно из иерусалимского синдрома, который захватил его измученную душу. Сетевой образ Иерусалима довольно условен, ведь город – не машина, а живой организм, не ответ на духовные изыскания, а загадка.

Эта загадка воплощена в образе иерусалимского сфинкса. В соответствии с мифологией романа, жертвоприношение Исаака пробудило в нем природу льва. Он вырвался из пут, бросил Авраама на жертвенник и едва не убил его, но ангел остановил занесенную лапу зверя, и в нем пробудилось сострадание. Львиная природа соединилась в Исааке с человеческой, и он превратился в сфинкса. После этого «незавершенного жертвоприношения» Бог заключил со сфинксами завет (II, 6, Кот-1, абз. 25), но люди украли их первородство. Неисполненное жертвоприношение, неудавшийся акт создания знака и культуры лишь временно откладывает насилие. Сфинкс должен умереть, чтобы спасти мир, следуя той же мифической логике, согласно которой сфинкс не может умереть, не возродившись, поскольку он рождается высшей метафизической силой как ее актуализация, символ и субститут.

Каким же образом сетевое мышление, образ города-гипертекста, согласуется с генеративным мышлением? Как Белла объясняет Линю, города всегда строятся на руинах и кладбищах: