Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020)

В Части второй, которая называется (столь же иронично, как и первая) «В черте оседлости», от мифологизма не остается и следа. Текст все больше похож на фельетон, где реальное совпадает с политическим, идет ли речь о Советской России и жизни в ней евреев, или о жизни в ишуве, где судьбы бывших российских евреев приобретают новое направление, но остаются подозрительно похожими на судьбы черты оседлости. Лазарь переезжает в Тель-Авив и пытается, неискренно и безуспешно, жить как все. Тон повествования становится глумливо насмешливым и саркастичным, а реальность окончательно превращается в фарс – таков его способ не стать как все. Все наполнено притворством, иллюзией, мороком. Той сложности, которая, как кажется, поддерживала на плаву первую часть, как ни бывало. Поскольку мифологизм в начале был только манерой, орнаментом, стилизацией, теперь маска его упала, и роман превращается в последовательность эпизодов уличных скандалов. Исходя из ложно реалистической предпосылки, автор пытается передать особенности низкой жизни, говора и привычек «простых» людей. И наконец, побеждает комико-натуралистическая картина всеобщей подлости и нищеты, как физической, так и духовной, местами сводящаяся к площадной буффонаде. И вновь две реальности накладываются друг на друга: внешняя, суетливая, комичная и низкая – и внутренняя, совпадающая с потоком переживаний рассказчика, полных меланхолии и возвышенной иронии. Вот пример будничной уличной сцены, в которой женщины обсуждают новость о том, что часть палаток будет снесена, поскольку стоят на земле, относящейся к дому и саду «поэта» (подразумевается, но не называется Хаим Нахман Бялик):

Утро. У водопроводного крана толпятся женщины. Они перемывают посуду и чистят примусы песком. Они громко обсуждают новость.

– Буржуй! – кричит жена Табачника: – Хворобы ему не хватает…

Подходит старуха Крепе, работающая служанкой. Крепе и Табачник не в ладах. Сейчас они начнут ссориться. У старухи Крепе не хватает переднего зуба, и она свистит:

– Сто полусится, если каждый наснет хватать сузое?..

– Чужое? – обрадовавшись, наскакивает Табачник. – Ты миллионщик – значит, тебе все, а я – подыхай!.. – Она швыряет примус и, упершись руками в радужную от грязи юбку, наступает на старуху: – Тебе – все, а я – подыхай, да?..

– Хватать сузое?.. – не унимается старуха.

Женщины шумят. Из незакрытого крана льется вода на голову девочки Табачника. Девочка начинает плакать. Выходит Гейвиш. Завертывает кран и берет девочку на руки.

– Тихо! – кричит Гейвиш женщинам. – Чей ребенок?..

Увидев Гейвиша, Бецалель поспешно встает. Гейвиш посоветует, Гейвиша самого выселяют.

– Ему нужен сад, – говорю я Бецалелю вслед, – поэту нужен сад с цветами. Иначе он не может [Эгарт 1937: 56–57].