Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020)

От столовой до Гистадрута – пятьдесят шагов. Кассир утверждает, что дорожка эта чинится каждый год. Пять лет продает кассир билетики в столовой, и пять лет топают рабочие мимо него по дорожке.

– Та-ри-и-и-и-ром… – тоненько выводит он, прижимаясь щекой к тетрадке: – Ка-ак мно-о-го должнико-о-в…

Весной очередь еще умещалась в коридоре. Потом спустилась по лестнице. А сегодня хвост тянется по Нахлат-Биньямин и заворачивает на Алленби. Лестница в Гистадруте железная. Строили ее предусмотрительные люди. Но сегодня и железная лестница натужно скрипит. И жалобно вздрагивают стекла.

– Гистадрут виноват… Гитис секретарь виноват… И Бен-Гурион виноват, и Бен-Цви виноват… А Бальфур, а Вейцман, а Жаботинский… Ах, крикун, ах, чортов клакер, ах, – Жаботинский!

– …но Маркс писал, и Ленин действовал…

– …чей «Силикат»?.. Кто заработал в Эйн-Саба?

– …первым пунктом нашей программы…

Лестница кряхтит и вздыхает. Кажется, и она прислушивается к спорам. Отметившиеся с трудом протискиваются вниз. Лица у них – как из бани. Они тоже кричат: «Сволочи!., сволочи!., сволочи!..» <…>

По Алленби идет поэт. Он совершает свой утренний моцион: вдох – выдох. Он идет по солнечной стороне. Ему полезно утреннее солнце.

Вдоль тротуара выстроились пролетки. Извозчики стоят возле аптеки и ждут. Может, кто-нибудь заболеет и потребуется свезти в больницу. Может, отравится, сломает ногу, убьет жену. Все-таки заработок.

Поэт переходит улицу. Извозчики нетерпеливо обступают его.

Но поэт минует нетерпеливых. Он подходит к самому смирному.

– Сколько?

– Десять пиастров.

– Пять.

– Девять.

– Пять.

– Восемь с половиной.

– Пять.

Поэт торгуется на «идиш», извозчик торгуется на «идиш». Это обыкновенный местечковый извозчик, выехавший на Алленби.

Это обыкновенный местечковый торгаш, писавший когда-то стихи.

Мне приходит в голову смешная мысль. Я отдираю клочок объявления со стены и на оборотной стороне пишу крупно карандашом:

По-еврейски говорите —
Век живите, не тужите.

И прикрепляю к пиджаку поэту.

Увлеченный спором, он не замечает. Все головы в очереди обращены на него. А он – не замечает.

Безработные смеются. Смеется Гейвиш, смеется Бен-Ами, и даже Зелиг Слущ улыбается. Он сжимает членскую книжку в кулаке и скалит лошадиные зубы. А Гейвиш взвизгивает, как жеребенок. <…>

Вдруг Зелиг наклоняется. Бен-Ами летит через его голову. Люди напирают, но Зелиг – ни с места. Он вцепился обеими руками в перила, мускулы на его голых икрах напряглись. Люди кричат, пинают его, царапают, а он – ни с места. – Очередь! Стойте в очереди – кричит Зелиг.

Перила накреняются все больше, Зелиг не в силах удержаться. Раздается треск, и лестница обваливается. Зелиг падает. На него – другие. Между ног, рук и голов торчит его кулак, сжимающий книжку. Пыль, хрип, крики… [Эгарт 1937: 90–93].