Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020)

Этот отрывок позволяет сделать вывод, что даже плоская онтология у Цигельмана не вполне такова, какой кажется, поскольку она не мешает автору смоделировать вполне объемную картину реальности: реальное или, как сказано в тексте, «мир», – это то, от чего уклоняется уклонист. Оно не познается не в силу мистических, теологических, психологических или физических причин, а потому, что познающий заведомо избегает жестов схватывания реальности, и эти его не-жесты вполне четко очерчивают ее границы. Реальность понимается, таким образом, как мир прагматических и этических, общественных и личных, трудовых и бюрократических отношений. И действительно, немало страниц и большая часть названий глав в повести посвящены таким «низким» материям, как выбор марки автомобиля, устроение выставок художников, бизнес-проекты, научные исследования, банковские ссуды, мечты о жизни в другой стране, квартиры, мебель, выбор партнера для секса, смена религиозной принадлежности и т. п. Точнее, их осмеянию, напоминающему отрицание мещанства в советском интеллигентском дискурсе. Однако именно эти отвергаемые материи создают ту сложность и сочность, вполне реалистические, без которых повесть была бы фрагментарным, отвлеченным и не слишком оригинальным эссе. Они являются акторами, наряду с рассказчиками и героями, продвигающими сюжет и формирующими тематику и органическую фактуру текста как бы помимо воли автора. И хотя напрямую об этом не говорится, можно заключить, что это равноправие всех акторов, как реальных, так и антиреальных, в смысле уклоняющихся от реального перед лицом идейных и художественных целей творчества, и составляет суть характерного для Цигельмана 80-х реализма. Можно также заключить, что в данной плоскости этот реализм близок к современному философскому течению спекулятивного реализма, за исключением того, что Цигельман не отказывается от антропоцентризма, а доводит его до гротескного, нарциссического, саморазрушительного абсурда.

В 2000 году Цигельман публикует «Приключения желтого петуха. Роман-палимпсест, или Повествование из современной жизни в трех частях с двумя между прочим». В этом романе плоская онтология основывается прежде всего на образах животных, притом что сам Желтый Петух подчеркнуто веществен: он – тряпичная кукла, сделанная из старых кусков ткани и бижутерии. Составленный из отработанных, инертных пластов разнородных реальностей, текст представляет собой хаотическую систему, в которой многочисленные смысловые ряды взаимно перекодируются, как и в предыдущих романах, с тем отличием, что перекодировка более не подчинена политическим силовым линиям. Будучи более универсалистским, роман тем не менее с новыми силами возвращается к еврейским темам с более общих философских и антропологических позиций, что характерно для русско-израильской литературы 2000-х годов и служит признаком ее постепенной деминоризации. Как и в предыдущих произведениях, каждый фрагмент романа реалистичен сам по себе, и лишь комбинаторика фрагментов оказывается фантасмагорической и ирреальной. Впрочем, внутри хаотической парадигмы даже и такая фантасмагория остается реалистичной в том же смысле, в каком странный аттрактор отражает поведение реальной природной, хотя и хаотической, системы. Такая поэтика, в которой животные, растения и предметы ведут себя как люди, весьма стара и традиционна; в частности, на ней основана аллегория, она распространена в мифологии. Особенность текста Цигельмана в том, что аллегоричность и мифологизм включаются в сложные дискурсивные конструкции, характерные для интеллектуальной литературы и подразумевающие изощренную герменевтическую эквилибристику, запрещающие любые формы прямолинейного, связного чтения. В то время как постмодернистская литература практиковала иногда комбинаторное, нелинейное чтение, как, например, у Милорада Павича, не отказывая в систематизме, пусть и сложном, самому письму, Цигельман создает хаотическое письмо, бесконечно деконструирующее само себя ad absur-dum. Именно эта самодеконструкция и позволяет перекодировать аллегорическую форму в реалистическое содержание, метафизический романтизм, свойственный некоторым персонажам и сюжетным ходам, – в гиперироническую культурную критику. Поэтому здесь можно говорить о хаотическом или энтропическом реализме как разновидности инвидентного реализма. Его письмо призвано казаться тем более реалистическим, чем более контрлитературным, контргерменевтическим оно становится, как бы подражая какофонии, беспорядочности и непознаваемости самой живой жизни. Рассмотрим один характерный отрывок: