Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020)

Поэтому неудивительно, что то же отрицание проецируется и на сферу реального: пестрые и беспорядочные наслоения дискурсов, не отличающие объективную реальность от дополненной (аугментивной), бессвязное мельтешение событий призвано скрыть отсутствие одного-единственного, но чрезвычайно значимого события – познания новой (израильской) реальности. Автор отстраняется (withdraw, в терминах Хармана) или, в терминах его героев, «уклоняется» от этого события, избегает жеста присвоения этой реальности, что, конечно, проявляется вовне как печально известная надменность или отчасти горделивая, отчасти равнодушная отчужденность, свойственная репатриантам из СССР. Зарисовки из эмигрантской жизни, частично сопряженной с жизнью коренных израильтян или старожилов, не поднимаются выше фельетона или карикатуры. Каждый фрагмент и каждый слой реальности вполне реалистичен сам в себе (в терминах жанра и, отчасти, именно в силу сниженности, комичности изображения), представляет собой осколок некоего другого, возможного, но недописанного рассказа либо момент глубокомысленного рассуждения или спора на философские, социальные и эстетические темы. Ирреалистична их комбинация, причем она не имеет никакого эстетического или идейного основания, ни абсурдистского, ни сюрреалистического, ни психологического, ни мистического, ни философского, а подчиняется исключительно свободной и капризной воле растерянного и раздраженного автора. Такую контрэстетическую и отчасти контркультурную стратегию, создающую какофонию случайных и нереализованных жестов, можно назвать анархистским инвидентным реализмом. Трудно назвать ее, пусть и анахронистски, постмодернизмом, ибо отсутствует главное: сомнение в абсолютной истинности любых, в том числе и своих, идей и идеологий. Эта повесть – выразительный пример того, как формальное, эстетическое разрушение «нарративов» не обязательно несет с собой и их содержательную, то есть онтологическую и эпистемологическую, деконструкцию. Сам рассказчик так описывает свои поэтические предпочтения:

Странное дело: меня тянет договориться о терминах. При моей-то размытости, расплывчатости и глубоком уповании на редко подводившую интуицию! Обожаю недоговорить, поставить многоточие, точку с запятой, в крайнем случае – вопросительный знак. Точка меня пугает, хотя и для нее должно быть место где-нибудь в середине текста. Завершенности страшусь, моделей не терплю, предполагая совершенство в паузе [Цигельман 1981: 190–191].

В подтверждение этих слов рассказчик заканчивает повесть следующим обращением к своим героям:

А вы!.. И вы! Прекратите же, прекратите! Как вас много, и как же мне уложить вас поаккуратнее! Никак вас не устроить, ничто вас не утешает… Ну, и устраивайтесь без меня! Почему я должен устраивать все ваши дела? Почему вы сами ничего не делаете? Кто же, кроме вас, знает – как вам будет лучше? И живите, и страдайте, и радуйтесь, и веселитесь! Сами! И нойте самим себе в жилетку! Никто вам не поможет лучше вас самих!.. Ах – «и не надо»?.. Как это – «и не надо»? Да знаете ли вы?.. Знаете? И замечательно! И чудесно! И прекрасно! Я заканчиваю! Все!

– Конец?

– Как знать?.. [Цигельман 1981: 198–199].

О том, в каких отношениях друг с другом находятся различные слои реальности, красноречиво свидетельствует следующий отрывок, в котором писатель Рагинский общается со своими персонажами: