Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020)

Исход схватки двух противонаправленных жестов непредсказуем, и это создает то энергетическое напряжение, тот сложный динамизм, который представляется автором как основа реалистичности, наряду с недосягаемостью объектов присвоения. Например, суть реального состоит не только в том, что Калантар не в силах «схватить» чаемый им Иерусалим, но и в том, что ни он сам, ни другие свидетели его жеста, включая читателя, не в силах «схватить» его жест, то есть понять, удался он или нет. Конвидентность реализации жеста делает возможной экспликацию жеста реализации, то есть приема обнаружения структуры реального. Или другой пример: нужно ли считать удачным жест присвоения Калантаром арабской рукописи, если учесть, что она, скорее всего, подделана и, кроме того, с ее помощью, весьма вероятно, советская разведка осуществила свой жест присвоения Калантара, сделала его частью своего, не вполне понятного плана? Еще один пример: нужно ли считать провалившимся жест Калантара, направленный на присвоение понравившейся ему и сбежавшей от него разведчицы Иланы, если он реализует любовь к ней в своих фантазиях и если она запоздало отвечает на его любовь в своем отчете, написанном после его смерти (которая к тому же, как уже было сказано, есть лишь крайнее проявление его возвращения)? На таких неопределенностях строится весь роман и, главное, предлагаемая автором картина реальности, сама суть того, что представляется ему реальным. Ощущая себя неофитом некой новой, неизведанной реальности, он видит свою задачу не в дидактическом ее описании, а в проблемном и непредсказуемом ее обживании, видит себя героем в пещере. Как и его герой, он не в силах решить, насколько эта пещера реальна, нужно ли к ней привыкать или лучше поскорее проснуться. Эта нерешительность кажется ему единственным подлинно реальным, за что можно ухватиться в этом путешествии, его неподдельным путеводным пергаментом. Поэтому из нее рождается тот особый неофитский, лиминальный реализм, реализм инициации, который свойственен роману. Так магический переход становится основой реалистичности в прозе, направленной на освоение новой духовной или, шире, культурной среды.

Рассмотрим теперь характерный для романа случай смешанного свидетельства. Под этим я понимаю риторический прием и нарративную технику, в которой свидетель, вспоминающий о событиях или показывающий их читателю, превращает последнего в более отстраненного, а потому формально более объективного свидетеля этих событий и своего в них участия. Репрезентация реальности встраивается в семиотическую систему второго порядка, наподобие того, как это происходит, по мысли Р. Барта, в мифе [Barthes 2001], однако, в отличие от последнего, в смешанном свидетельстве знак первого уровня не опустошается, а сохраняется как объект свидетельства слушателя, конституируя тем самым объектную реальность как таковую. Жест рассказчика не присваивает знак, а, напротив, дарит его слушателю, ожидая, что тот оплатит свой долг доверием к его рассказу, вернет дар в виде подтверждения реальности и объективности референции высказывания. Разберем пример: