Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020)

Давид Маркиш «Между нами»: Еврейский подвал реального

Споры о том, как следует определять область еврейской литературы, продолжаются не одно десятилетие. Выбор возможностей включает в себя такие критерии, как еврейские языки, еврейская национальность авторов или аудитории, еврейская тематика или поэтика, укорененность в еврейских культурных текстах и традициях. В одной из статей я предложил не эссенциалистскую минималистскую теорию, согласно которой как еврейская должна определяться не литература, а филология, то есть метод рассмотрения отдельных текстов или их групп, причем объектом применения этого метода, превращающего литературу в еврейскую, может быть сколь угодно малый еврейский элемент [Katsman 2014]. Эта концепция требует, однако, уточнения. Крупица «мускуса иудейства», которая превращает текст в предмет еврейской филологии, должна иметь вполне конкретную функцию, а именно составлять то реальное, обнаружению, утверждению или разрушению которого посвящен данный текст. Эта концепция уже была мною использована для анализа еврейского нонконформизма в позднесоветской литературе [Katsman 2018]. Поскольку это определение основано на предположении, что в таких текстах еврейское реальное не дано заранее, а служит объектом поиска, отвоевания и присвоения, то основанный на нем реализм должен носить конвидентный характер, то есть сочетать свойства очевидности и недоступности, частичной непознаваемости. Как будет показано ниже, это сочетание может принимать форму самоотрицающего свидетельства о себе или зачастую против себя. На этом мировоззрении основано понимание реализма как самооговора, свойственное не только еврейской литературе, но особенно пластично воплощенное именно в ней. Реальное занимает центральное место одновременно виновного и невинной жертвы, причем в еврейском случае для обвинения или самообвинения достаточно минималистского свидетельства о еврейской сути реального. Поскольку еврейское реально, или поскольку реальное – еврейское, постольку оно виновно, жертвенно, желанно, недосягаемо и присвоено. Оно свидетельствует о контингентности свидетельства, утверждая тем самым независимость реального от свидетельства, а точнее, его зависимость от самоотрицающего характера последнего. Одним словом, еврейское литературы дано как конвидентно реальное. В этой главе я остановлюсь на четырех романах Давида Маркиша (р. 1939), относящихся к разным годам и темам, которые отчасти по-разному и отчасти сходно конструируют это свидетельство о поисках реального, очерчивая границы русско-израильского реализма в его традиционном русско-еврейском изводе.

Шуты (1983)

Один из ранних романов Маркиша «Шуты» повествует о судьбе Петра Шафирова и других евреев при дворе царя Петра. Роман состоит из тринадцати эпизодов, каждый из которых описывает отдельное событие и имеет собственную кульминацию. Одна из глав называется «Явление Ильи-пророка. 1714», и в ней описана сцена празднования Песаха. Вернувшись домой после добровольного заложничества при дворе турецкого султана и не встретив благодарности в лице Петра, Шафиров решает провести пасхальную церемонию (седер) в подвале своего дома, не слишком таясь, но и не открыто, в кругу своих друзей-евреев Дивьера и Дакосты, а также нового гостя Вороха Лейбова, еврея из местечка под Смоленском. В конце сцены вместо ожидаемого, в соответствии с еврейским обычаем, Ильи-пророка в комнату входит царь Петр: