Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020)

Шафиров решил праздновать Песах у себя. <…> Помазанника Божия Петра Алексеевича благодарить не за что, возблагодарим же Бога за милость Его, на седере Его… <…> Это всегда так бывает трогательно: до конца вечера ждать, что вот-вот откроется дверь, войдет Илья-пророк и сядет в кресло. Знать, что не придет никакой Илья-пророк – и все же ждать. В этом есть что-то детское, непорочное. <…> Расхаживая по просторному подвалу, Шафиров празднично размышлял над тем, куда привел его путь, начавшийся в Египте в незапамятные времена. А вот куда: в Панские ряды московского Китай-города; оттуда все и началось, с той потасовки с Алексашкой. И как Иосиф Прекрасный при фараоне, так и он, Шафиров, стал при Петре… <…> А и Иосифу Прекрасному, наверно, хорошо и приятно было собираться хоть раз в год со своими, без всяких там египтян. Ну, два раза в год – но не чаще. Сладка конфетка, когда дают редко. <…>

– Мир тебе и твоему дому, рэб Шапир! – громко сказал Борох. Шафиров поморщился, как от внезапного удара зубной боли. «Рэб Шапир» – российскому Вице-канцлеру, Тайному Советнику, управляющему Посольским приказом, кавалеру орденов Польского Белого Орла и Прусского Великодушия барону Шафирову – это слишком даже для пасхального седера! <…>

– Ну, так… – сказал Борох, строго глядя. – Парички придется снять.

Лакоста с Дивьером послушно стянули парики, Шафиров же замешкался, как будто бы ему предложили снять штаны. <…> (Борох) глубоко сунул руку в свой холщовый мешок и вытащил оттуда три черные шелковые ермолки. Неприметно вздохнув, Шафиров стянул парик и напялил ермолку на плешеватую круглую голову. Борох следил за ним внимательно. Под пронзительным, кипящим взглядом гостя в Шафирове почти ничего не осталось от вице-канцлера и кавалера орденов: он вдруг стал похож на пожилого, не совсем здорового еврея – торговца или корчмаря. <…> Шафирову сделалось неловко. Вот, мне неловко, – растроганно подумал он. – Кто бы мог себе это представить: какой-то псих, фанатик вогнал меня в краску. Мой дед Шафир, наверно, был такой же, и тоже из-под Смоленска… <…> [После прихода Петра] Медленно, натужно согнулся Борох Лейбов над своим мешком, выудил оттуда черную ермолку и молча протянул царю. Шафиров побелел, ему нечем стало дышать. Продолжая жевать, Петр с интересом повертел в руках убор, заглянул вовнутрь его и, ничего там не обнаружив, кроме сала и перхоти, надел на голову. <…> Более всего Шафирову не хотелось, чтобы Борох Лейбов назвал его сейчас «рэб Шапир» [Маркиш 1983: 160–172]).