Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

У большинства писателей семь пятниц на неделе. У Есенина их все двадцать семь. Ура-советских строк по его стихам рассыпано много. Но они крикливо-лозунговы. Они вымучены, немощны, обескровлены. Если же говорить о лучших стихах Есенина, посвященных революции, когда она только еще занялась, то нельзя не прийти к выводу, что «революционность» Есенина – если только ее можно назвать «революционностью» – не слишком революционна. Озорство уживается в ней с незлобивостью. Вспомним хотя бы «Певущий зов»:

Все мы – яблоки и вишни
Голубого сада.

Все мы – гроздья винограда

Золотого лета,
До кончины всем нам хватит
И тепла и света!
………………………………………
Не губить пришли мы в мире,
А любить и верить!

Большевик, хотя Есенин и объявлял себя таковым в «Иорданской голубице», этих строк не написал бы нипочем.

Заверениям Есенина в том, что он «в Советской стороне… самый яростный попутчик», противостоят лучшие из лирических поэм Есенина– «Кобыльи корабли», «Сорокоуст», «Русь советская».

Видно, в смех над самим собой
Пел я песнь о чудесной гостье.
………………………………………
Злой октябрь осыпает перстни
С коричневых рук берез.

Эти строки из «Кобыльих кораблей» написаны в 19-м году. А через год Есенин отслужит сорокоуст по безгранично дорогой ему усопшей старо деревенской Руси:

Только мне, как псаломщику, петь
Над родимой страной аллилуйя.

С «аллилуйя» начинаются заупокойные богослужения.

В стихотворении «Я обманывать себя не стану…» – прямой вызов Чека:

He злодей я и не грабил лесом,
Не расстреливал несчастных по темницам.

Когда Есенин писал «Сорокоуст», он еще неотчетливо видел «скверного гостя». Но уже тогда «чудесная гостья» обернулась для него «скверным гостем». В «Руси советской» он встретился с ним лицом к лицу. Он не злобствует, не проклинает его, как в «Сорокоусте», он говорит о нем с горькой насмешкой. Насмешку вызывает у него и красноармеец, косноязычно хвастающийся своими подвигами, и крестьянский комсомол, горланящий агитки Бедного Демьяна:

Вот так страна!
Какого ж я рожна
Орал в стихах, что я с народом дружен?
Моя поэзия здесь больше не нужна,
Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.

И хотя Есенин желает этой новой, советской, Руси процветания и благоденствия, ему с ней не по пути:

А я пойду один…

«Новь», «чужая юность» теснит, выживает его. Он чувствует в пей «сильного врага». Об этом он написал стихотворение «Спит ковыль» в последний год своей жизни.

Стихи Есенина дивили и дивят меня свежей образностью в передаче душевных состояний:

Сердце, тронутое холодком…
Был я весь – как запущенный сад…

Читая Есенина, я тосковал и тоскую вместе с ним – тоской пропащего человека, сознающего, что он с каждым днем все глубже увязает в трясине, но не находит в себе сил из нее выбраться. А затосковал Есенин рано. Дореволюционное стихотворение «За горами, за желтыми долами…» заканчивается так: «Помолись перед ликом Спасителя за погибшую душу мою». Я проникался тоской поэта невольно – такая она у него почти всегда неподдельная.

Но вот уже есенинская щемящая умиротворенность – это и мое душевное свойство:

Принимаю – приди и явись,
Все явись, в чем есть боль и отрада…
Мир тебе, отшумевшая жизнь.
Мир тебе, голубая прохлада.

Мне смолоду близки есенинская чужеродность новому миру и есенинское сознание, что с революцией «что-то всеми навек утрачено».

И еще привязал меня к себе Есенин чувством родной природы и особым, одному ему присущим даром ее изображения:

Тихо в чаще можжевеля по обрыву.
Осень – рыжая кобыла – чешет гриву.

Отговорила роща золотая
Березовым веселым языком…

Бродя или проезжая лесом, я вспоминал есенинские строки:

Тот, кто видел хоть однажды
Этот край и эту гладь,
Тот почти березке каждой
Ножку рад поцеловать.