Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

Но, сказать по совести, книги Жюль Верна – правда, в мои руки попадали не лучшие – оставляли меня до того равнодушным, что я, против своего обыкновения, не дочитывал их. Только «Всадник без головы» и Конан Дойль» которыми меня снабдили товарищи уже после моего знакомства о Ибсеном и Гауптманом, все-таки завладели моим воображением. А, скажем, Марк Твен или Джек Лондон мне не попались, и я вырос без них.

Да и вообще, опять-таки полудобровольно, полувынужденно, я оказывал предпочтение русской литературе. Полудобровольно – оттого, что так уж я устроен. Полувынужденно – оттого что иностранных писателей не только «для детей и юношества», но и «для взрослых» в городе достать было труднее, чем русских. Круг моего чтения иностранных писателей был случаен и бессистемен: я читал преимущественно тех, кого прилагала «Нива», так как «Ниву» выписывали мои родители. Я долго не имел понятия о Шекспире, Диккенсе, а вот Ростана, Ибсена, Гауптмана, Гамсуна, Метерлинка читал и читал…

Мать подарила мне полное собрание сочинений Гоголя. Шести лет я впервые очутился на хуторе близ Диканьки, и теперь, когда я время от времени перечитываю «Вечера», они производят на меня точно такое же впечатление – точно такое же и по силе захвата, по характеру воздействия. Колдовство длится все время, пока я читаю «Страшную месть» или «Пропавшую грамоту». У меня ни на миг не закрадывается сомнение, что так оно и было на самом деле.

Миг еще – и нет волшебной сказки,
И душа опять полна возможным.

(А. Фет,

«Фантазияр)

Сделав после «Вечеров» короткий перерыв, я прочел потом все художественные произведения Гоголя, и ни одна его строчка не показалась мне скучной. Даже не совсем понятные мне и теперь махинации Чичикова не отвратили меня от «Мертвых душ». Вот кого скучно мне было читать после Гоголя – это Бальзака. «Ведь о власти денег все сказано в короткой повести “Портрет”. “Портрет” – это “Человеческая комедия” на нескольких страницах, – думал я, уже будучи студентом. – А Достоевский восхищался Бальзаком только оттого, что ему не виден был… Достоевский».

И редко кто умел так меня насмешить, как Гоголь, и редко кто умел так перевернуть мою душу, как он: «Оставьте меня! Зачем вы меня обижаете?» И редко кому удавалось с такой силой подхватить меня и далеко-далеко унести на волне поэзии в прозе: «…Кони вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг, только дрогнула дорога, да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход – и вон она понеслась, понеслась, понеслась…»

После прозы Гоголя – полная ей противоположность, оказавшаяся, однако, столь же мне близкой: проза Пушкина, такая быстрая во внезапной смелости своих поворотов, в неотвратимости своих водоворотов, никогда не мелеющая, изумляющая не яркостью убора, но складчатой крутизною песчаных своих берегов. И я, право, не знаю, что я больше любил и люблю: «Станционного смотрителя» или «Марью Шонинг», «Капитанскую дочку» или «Гости съезжались на дачу…», «Пиковую даму» или «На углу маленькой площади…».

В семь лет я прочел «Записки охотника» и долго бредил ими. Наиболее тщательно отструганную палку из табуна моих «лошадей» я назвал в честь чертопхановского «Малек-Аделем».

Так, «Записки охотника» на всю жизнь и остались одной из моих настольных книг.

Недавно в сотый раз перечитывал их, и в рассказе «Стучит!», который в детстве читал, замирая от страха, впервые увидел полумрак лунного света. Да ведь отсюда ровно один шаг до контрастной живописи позднего Бунина!

А потом тургеневские песни о любви, только не о «торжествующей», но о любви, доверчиво расцветающей чистым и обильным цветом и убиваемой морозами, о любви неразделенной и затаенной.

– Вы в лунный столб въехали, вы его разбили!

Да разве же это можно забыть? Это живет с тобою, покуда ты жив, как «Я помню чудное мгновенье…» или «Для берегов отчизны дальной…».

А потом – Чехов. Я хохотал до колик над «Заблудшими», над «Сиреной», над «Жалобной книгой», над «Предложением» и «Юбилеем», плакал над «Ванькой» и над «Святою ночью». Как это ни странно, чеховская драматургия дошла до меня раньше, чем рассказы позднего Чехова. Непостижимая красота написанного лунным светом «Архиерея» открылась мне много спустя.