Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

Дамы направились к зеркалам.

Мужчины прошли в комнаты.

В гостиной стояли отдельной группой трое: барон Геккерен, Жорж Дантес и Идалия Полетика, муж которой являлся теперь начальством Дантеса по полку.

Заметив Пушкина, показавшегося в соседней комнате, Идалия блеснула змеиными глазами ненависти, глазами скрытого заклятого мщения…

Барон, увидев поэта, презрительно сморщился:

– Там, кажется, появился этот ужасный человек, камер-юнкер Пушкин.

– Наконец-то, – воскликнул Дантес, – я увижу его жену!

– Вы должны немедленно влюбиться, – настаивала Идалия, – слышите? Немедленно, сию же минуту…

– Но ее еще нет, – улыбнулся Дантес, оправляя мундир, – и, может быть, она придется мне не по вкусу…

– Никаких «но», слышите? Вы обещали…

Дантес надменно, со своей кавалергардской высоты, смотрел на Пушкина:

– Удивляюсь… вот этот самый маленький человек, какой-то камер-юнкер, и есть известный сочинитель Пушкин? Хорошо, что я не знаю русского языка и могу не засорять мозги разными его сочинениями. Воображаю, что это такое, если о них неприлично говорить в высшем обществе.

– Совершенно неприлично, – подтверждал барон. – Недавно этот камер-юнкер сочинил книжку об известном русском разбойнике Пугачеве. При дворе все возмущены. Император по ошибке дал разрешение, – об этом мне говорил граф Бенкендорф.

– Ах, как это ужасно! – безразлично протянул Дантес, вглядываясь в ожидаемое появление прославленной красавицы Петербурга.

– Но, боже мой, – брезгливо перекосил большой рот барон, – вы только посмотрите, господа, как одет этот камер-юнкер. Совершенно неприлично. Какой-то шутовской, ненакрахмаленный, белый воротник…

– Пушкин воображает себя Байроном, – смеялась невесело Идалия, – и одевается как Байрон.

– Какая наглость… – прошипел барон.

В гостиную вошел Пушкин.

Все приветливо заулыбались в лживых поклонах, освещенные фальшивым лоском напыщенности.

Идалия Полетика бросилась первая:

– Александр Сергеевич, позвольте представить вам моего нового друга: кавалергард Жорж Дантес.

– Я счастлив познакомиться, – расшаркался Дантес, – так много прекрасного слышал о вашем великом имени всюду в обществе и особенно от Идалии Григорьевны. Очень счастлив.

– Благодарю, – прямо, доверчиво, честно смотрел поэт в голубые большие глаза красавца Дантеса.

– И я не менее счастлив, – показал желтые редкие зубы улыбающийся барон, – рад с удовольствием и высокой честью вновь встретиться с вами, милостивый государь господин Пушкин.

Поэт откланялся.

Полетика защебетала искренней ложью:

– Я знала, что вы приехали из Москвы, и каждый день собиралась посетить ваш милый дом, но ужасная мигрень никак не отпускала. Я так страдала, что долго не видела всех вас, так страшно соскучилась – невозможно! Вся надежда была встретиться на балу сегодня. Мои мечты сбылись – я в восторге!

В гостиную вошли три сестры, в трех одинаковых светло-голубых (любимый цвет царя) атласных платьях.

Сестры были одной рослой высокости и стройности, но значительно уступали красоте своей младшей сестры – Натальи, только издали напоминая схожесть с ней общими чертами лиц.

К тому же, будучи старыми девами, Екатерина и Александра несли на своих лицах заметный отпечаток обиженных судьбой, а Наташа, при своем блестящем внешнем превосходстве, сияла откровенным счастьем переполненного довольства. Тем более теперь, когда она действительно достигла вершины расцвета внешнего совершенства.

Представленный Полетикой сестрам, Дантес самоуверенно-покоряюще взирал на редкую красавицу Наташу. Екатерина, в свою очередь, жадно-ошеломленно впилась в красавца кавалергарда, сразу, навсегда ослепившего ее щегольской наружностью.

В танцевальном зале раздались звуки оркестра.

Дантес пригласил Наташу.

Все, кроме Пушкина, двинулись в зал.

Пушкин пошел отыскивать Вяземского, чтобы сказать ему о своем беспрерывном душевном беспокойстве, которое он всячески скрывал, как всегда, от Наташи, не желая омрачать ее жизненного праздника, не желая закутывать любимую в черную шаль действительности.

Грустными, отвлеченными глазами он искал друга и, когда увидел, даже не узнал его сразу, смутился.

Вяземский улыбнулся:

– У тебя, душа, теперь три жены, а ты бродишь Каином. Я бы на твоем месте в три раза был счастливее. Брось хандрить. Пойдем в карточную.

– А я вот в три раза несчастливее, – жаловался поэт, – поэтому жестоко ругаю Жуковского, что послушался его угроз и не ушел вовремя в полную отставку. Еще пуще ругаю за это себя. Жизнь становится хуже каторги. На шее вся семья, да родители, да брат с сестрой, да еще приехали сестры Наташи. Одних долгов пятьдесят тысяч рублей. Рассчитывал на «Пугачева», а книга никак не покупается. Безумная тоска… Что дальше? Банкротство, позор. Эх, право, зря я послушался Жуковского… каюсь…

– Жуковский был совершенно справедлив, – утверждал Вяземский, – и ты очень умно поступил, что его послушался. Твоя нравственная обязанность была остаться благодарным государю.