Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

– Государю? – удивился Пушкин новым словам Вяземского. – Быть благодарным государю? За что? За камер-юнкерство? За волокитство за женой? За полицейский надзор? За Бенкендорфа? За цензуру «Медного всадника»? За каторжную эту жизнь? За сосланных в Сибирь? За то, что того и гляди сошлют и меня? Да ты, друг Вяземский, с ума сошел. Не верю словам твоим. Давно ли ты сам ругал меня за патриотические глупые стихи. А теперь что?

– Теперь, – признался Вяземский, – я пересмотрел свои прежние, незрелые политические убеждения и…

– Жуковский? – с болью покачал головой Пушкин, тяжело, безысходно вздохнув.

– Если хочешь – да. Но это, конечно, официально…

Пушкин помрачнел:

– Уж если так говорит Вяземский, то что же остается другим?.. Впрочем, это твое личное дело… Идем в карточную.

В дверях карточной кто-то из проходящих бросил фразу, не заметив поэта:

– Дантес и Пушкина – вот это настоящая пара, а не то, что черт с ангелом…

– Кто это сказал? – крикнул поэт, растерянно вглядываясь в каждого.

Никто не ответил.

– Трус! – швырнул раздраженно Пушкин вдогонку кому-то скрывшемуся.

В карточной с изумлением смотрели в сторону возбужденного поэта.

Сидевший за картами Жуковский тихо его спросил:

– В чем дело?

– А в том, – громко отвечал поэт, глядя на барона, – что я назвал трусом какого-то шалопая, позволившего вслух выразить непристойное мнение, будто Дантес может быть достойным кавалером моей жены.

Барон, скривив угол рта, сделал вид, что не слышит Пушкина.

Вошла Елизавета Хитрово и отозвала поэта:

– Милый друг, вы знаете ли, кто неожиданно присутствует на балу? Анна Петровна Керн. Она только что приехала и сидит в гостиной.

Пушкин, взволнованный радостью нежной дружбы, встретился с Анной Керн, с которой не виделся давно, за исключением нескольких случайных минут, промелькнувших два или три года тому назад в Петербурге.

Анна Петровна улыбалась далеким воспоминаниям о Михайловском:

– Вот смотрю на вас и не верю. Нет, нет… Неужели михайловский, деревенский, чудесный, очаровательный поэт – это и есть вы? Может ли быть? О, жизнь… Какая перемена…

В гостиную заглянула Идалия Полетика и, увидав Пушкина с дамой, побежала к Наташе:

– Мы-то, глупые, воображали, что Александр Сергеевич в карточной. Ничего подобного.

– Где же он? С кем? – ревниво спрашивала Наташа, опираясь на руку Дантеса.

– Подите, – советовала Идалия, – прогуляйтесь по гостиной, будто между прочим… Но ни слова не говорите, что послала я.

Наташа под руку с Дантесом пошли в гостиную.

Пушкин, повернувшись спиной к двери, смотрел в глаза минувших дней счастья:

– Вы правы, друг мой Анна Петровна… Я тоже не верю себе, что я далеко не михайловский, не деревенский… не прежний тот, кто так буйно рвался к свободе, чтобы, как теперь, кончить вот так… А вы… Вы та же, неизменная прелесть.

В этот момент вошла Наташа с Дантесом и, увидав мужа с дамой, нарочно, преувеличенно-любезно и громко начала говорить со своим кавалером:

– Ах, мне так хорошо с вами… вы бесконечно остроумны…

Пушкин вздрогнул, оглянулся…

Наташа с Дантесом скрылись.

Анна Петровна с удивлением смотрела на встревоженного приятеля.

– Успокойтесь, друг. Право же, не надо быть таким ревнивцем. Ах, это все так ново для меня…

– Ново и для меня, – нервной рукой проводил поэт по своим каштановым кудрям. – Жена говорит этому щеголю какие-то любезности, а он может вообразить черт знает что… Она должна знать цену своим любезностям… Ведь они только сегодня познакомились… Все это глупо и досадно… Она должна помнить, что она – Пушкина… Лишь этого я хочу…

– В обществе много говорят о Дантесе, – улыбалась Анна Петровна, – но все это крайне неприлично, и сам он мне не нравится. В большинстве случаев такие красавцы глупы и неопрятны… Но наши светские дамы в этом не очень понимают. Дантес им, поверьте, более по вкусу, чем Пушкин…

– О, еще бы! – не удивился поэт.

Прибежала Александра Гончарова:

– Александр Сергеевич, простите. Наташеньке нездоровится. Мы собираемся домой.

– Я сию минуту, – поднялся Пушкин. – Анна Петровна, друг мой милый, приношу вам глубокие извинения. Надеюсь, мы еще встретимся и вспомним о Михайловском, куда я так стремлюсь и сейчас, о лучших и чудных мгновениях… Не правда ли? Ведь вы еще останетесь в Петербурге?

– Нет, я здесь проездом, – с сожалением вздохнула Анна Петровна, – но я также надеюсь, что мы свидимся. А на прощанье мне хотелось бы услышать от вас: вы счастливы?

Пушкин задумался.

– У меня никогда не было полного, настоящего счастья и не будет… Но в любви – мое утешение, моя последняя отрада… Все остальное против меня… Вечно я в плену чужой жизни, чужого общества, в плену постоянных преследований и себе никак не принадлежу… Простите и прощайте.

Дома, когда все легли спать, Наташа заплакала.

Пушкин углубился в кресло, поджав под себя левую ногу, и молчал.

С момента отъезда с бала до этой минуты длилось напряженное ожидание объяснения. Это была первая туча размолвки: каждый считал себя правым.

Страдало самолюбие обоих.

Наконец Наташа заговорила сквозь слезы: