Невидимая сторона. Стихи

Он бить чечетку для меня

часами был готов.

С непроницаемым лицом,

отрешенным взглядом,

ритм учащая резко,

почти что недвижим,

как бы под грохот кастаньет

парил со мною рядом

не ангел и не черт,

скорей — усталый старый джинн.

О чем он думал,

колотя

каблуками пол,

носками щелкая штиблет —

«чет — нечет», «да и нет»?

Так год прошел.

И два прошло.

И даже много лет.

О чем подумал он,

когда

вниз головою падал

внутрь клетки лестничной,

где смерть

ждала на самом дне?

…Что человек — загадка,

повторять не надо.

И Юры нет.

Но сердце бьет

его чечетку

мне.

+ *

А он —

ловец неуловимого.

Что снилось нам —

забылось за день,

но за решеткой смысла мнимого

все смотрит

зверем в Зоосаде.

И тайна жизни,

не разгадана,

скрываясь с каждою судьбою,

сквозь дым кладбищенского ладана

все смотрит

девочкой слепою.

О чем рокочет это облако,

о чем задумались нагорья? —

тщедушный голосом и обликом,

внимает он

себе на горе.

Что хочет выразиться в музыке?

Зачем издревле бьют в тимпаны?

О как его заботы узки

для составляющих темпланы!

Не мостовой, не тротуарами —

полями необычной шири

идет под звездными отарами

единственный, быть может, в мире…

ПАМЯТИ ЛУИ АРМСТРОНГА

Натружена губа Армстронга,

и по вискам стекает пот.

Но звук трубы, раздетый донага, пронизывая даль, плывет…

То сам себя перебивая,

то набирая высоту.

В ком есть еще душа живая,

того коснется на лету.

Веселый негр, печальный негр

с приплюснутой губою,

его мелодия сквозь снег восходит нотой зноя.

Весь шар земной соединив,

ни на день, ни на час

не молкнет нежности мотив,

не молкнет трубный глас.

Армстронг с трубою золотой смертью разлучен.

Но кружат диски под иглой! Поет магнитофон!

…Когда ребенок,

когда обижен,

когда просияет

сквозь соль слез –

трубу Армстронга

я снова вижу,

и снова солнце

поднялось.

В КИШЛАКЕ

Ласточка, словно пуля сквозная,

через сердце ушла в небосвод. По-таджикски ни слова не зная,

я в кишлак вступил, как в кроссворд.

Я кружил среди стен глинобитных

над слепящей арычной водой.

И казалось просто обидным,

что полжизни прошли стороной.

Вдалеке от вот этих шелковиц,

ветви свесивших через дувал,

от гранат, чьи цветы краски крови,

от покрытых тюльпанами скал.

Этот солнцем настоянный воздух,

быстрой ласточки низкий полет…

Знать, за что-то судьба этот роздых,

как аванс, не иначе, дает.

Вдруг в стене я увидел—калитка приотворена, а во дворе,

словно глянцевая открытка,—

азиатский старик на ковре.

Жестом царственным необычайно

дланью он шевельнул—заходи.

Но меня обогнав, словно тайна,

ласточка пронеслась впереди.

Вслед за ней, как в преддверие рая,

я вошел, присел на ковер с

пиалою зеленого чая.

И неспешно потек разговор.

И не спрашивайте, ради Бога,

что он мне говорил, я—ему.

Привела моей жизни дорога

в это двор, а зачем—не пойму.

Иногда замолкал хозяин, солнцу марта подставив лицо. …Ласточка, воздух пронзая, все летала кормить птенцов.

ДЯДЯ ЛЕВА

Директора завода

хоронит весь завод.

Траурною лентой

за гробом —народ.

На кладбище колонна

рассыпала строй.

Венки. Знамена. Речи.

О жизни трудовой.

О первых пятилетках,

об огненных годах.

Речи по бумажкам.

И слезы на щеках.

Когда же слово дали

седому кузнецу,

к лежащему во гробе

припал он, как к отцу.

И лишь одно сурово,

слезу смахнув, сказал:

—Спасай нас, дядя Лева,

как нас всегда спасал! Всколыхнулись люди,

каждый вспомнить смог,

что многим директор

хоть в чем-нибудь помог.

К больным в больницы ездил,

к детям—в детский сад.

И защищал от кривды,

коль ты не виноват.

А если и виновен —

не отвернет лица.

Он верил в человека

до самого конца.

Металл стране давая,

не был как металл…

— Спасай нас, дядя Лева,

как нас всегда спасал.

НОЯБРЬСКОЙ НОЧЬЮ

Как гулко

в каменном колодце

собака лает.

И снова ждет,

что отзовется

на зов другая.

Проснулись

сотни одиночеств.

У темных окон

они стоят

в кромешной ночи.

Друг друга

около…

* * *

Хотелось счастья

хоть немножко,

устал от горя.

Лежала лунная дорожка,

как будто молнии застежка

в полночном море.

Отца похоронил я,

маму.

Жил без просвета.

…Вела дорожка

прямо-прямо

к финалу заурядной драмы:

нырнул —и нету.

Один я плыл

луне навстречу.

Так было странно.

Во мне вдруг отзвучали речи.

Себя жалеть мне стало нечем.

Закрылись раны.

Ни горя не было, ни счастья.

Вдруг стало цело

все, что расколото на части.

И сам не зная,

в чьей я власти,

плыл без предела.

ВЗГЛЯД НАЗАД

Не нужны были

пашни и заводы.

Росли растенья, и струились воды.

Летали птицы

и паслись газели.

Тогда их не держали

на прицеле.

Играли в океане

рыбьи стаи.

Щенки зверей резвились, подрастая. Металлами в земле лежали где-то

все будущие

танки и ракеты.

И золото сверкало

в устьях рек.

…Еще не появился человек.

ТРЕТЬЯ ВСТРЕЧА

1

Воспоминание пришло

и не дает покоя,

как долг, что ты забыл отдать,

как мина из морских глубин

всплывает после боя…

2

Он был дебил.

Весь город знал,

что вечером и утром

на пляж выходит городской

чудовище.

Слюна вожжой

тянулась из раскрытых губ,

ложась на воротник рубахи.

Он был огромен. Груб. Силен.

Подбитый пьяницами на спор,

однажды приподнял вагон,

схватив за буферные бляхи.

На голой круглой голове,

утопленной глубоко в плечи,

как бы просверлены глаза —

две дырочки. А носа нет.

Почти что не владел он речью.

Чего-то иногда мычал

и в грудь стучал нетерпеливо.

Его увидев, все пугливо

старались обойти поодаль.

А он стоял, смотрел на воду.