Невидимая сторона. Стихи

мальчишески дружны.

Здесь каждый в кресле

будто бы патриций,

распахнуты рубахи до пупов.

Вы скажете — «Балбесы!

Им за тридцать!»

А я скажу —

«Не хайте этот кров!»

Ведь если мы

на белом свете жили,

что лучше дружбы

заслужили мы?

И чтоб у ног —

холодные бутыли,

и жар всходил

от блюда бастурмы.

А телескоп,

стоящий на треноге,

а южной ночи

вечный бенефис!

То на Луне,

то на звезде,

как боги,

они могли бы быть.

Но смотрят вниз.

Туда,

где желтые созвездья окон,

где в отдаленной

тишине квартир

взгляд телескопа

может ненароком

открыть красавиц

сокровенный мир.

Зураб, Рамаз, Михо,

поочередно

впиваясь взглядом

в мощную трубу,

выискивают

то, что им угодно,

и что для вас

и для меня —

табу.

2

Но что сидеть,

как критик на премьере?

Я гость.

И к телескопу приглашен.

Устраиваюсь у балконной двери.

И отплывает от меня балкон.

И наплывают в глаз

созвездий грозди,

бровь леденит

холодный объектив,

уходит взгляд

в космические гости…

Но вдруг

как бы задел его мотив.

И неумело,

дрогнувшей рукою

трубу слегка повел я

вбок и вниз.

И в окуляр вошло,

закрыв собою

все звезды неба,

весь ночной Тифлис,

видение…

Должно быть в кухне,

вымывши посуду,

она сидела,

опершись о стол.

А впрочем,

я придумывать не буду —

быт в объектив

и краем не вошел.

Ее лица

ни старость, ни усталость

не тронули еще,

но, как во сне,

вся музыка его

рождала жалость

и чувство виноватости во мне.

За то, что в давке

ездит на работу,

за очередь

к прилавкам и у класс.

Все это было в нем.

И было что-то,

чего еще

не постигал мой глаз.

Лишь смутно музыка

о чем-то пела,

как будто бы звала

в далекий путь…

И тут меня толкнули —

Эй, в чем дело?

А ну, подвинься,

дай и нам взглянуть!

Глаза Михо, Зураба и Рамаза

приникли к телескопу.

А потом

мы молча

стылое доели мясо,

запив его

согревшимся вином.

ПУТЬ НА ПЕРЕВАЛ

Пыльный «газик» по пыльной дороге

мчал к предгорьям.

На склоне дня

Копетдага синели отроги

и распахивались, маня.

Удлинялись закатные тени,

вырастал,

нависая,

хребет,

над которым в оцепененье

дотлевал еще

солнечный свет.

В этом свете

два грифа парили,

карауля свой ужин простой —

тот, что можно добыть без усилий,

лишь бы падалью пахло земной.

Мчался «газик».

Сужалась долина,

превращалась в ущелье она,

где единственный дом возле тына

обозначился светом окна.

А потом показалась терраска,

а за ней в темноте —

и костер.

В дымном свете его, словно в сказке,

кто-то к «газику» руку простер.

Из ночного и теплого мира

пред машиной возник человек.

Протянул он

из печи тандыра

с пылу — с жару горячий чурек.

Незнакомым проезжим в дорогу

хлеб вручив, он исчез без следа.

И помчали мы вверх, словно к богу.

Скрылись грифы.

Сияла звезда.

АБУСАИД ТУРСУНОВ

Безвестный ветеран

в безвестном кишлаке,

работал он кассиром в бане.

А мимо проезжали налегке

то на подводе, то на ишаке

со всех окрестностей дехкане.

И в путь обратный

с хрупким грузом

вновь

они тянулись и тянулись мимо.

И супил ветеран седую бровь,

осознавая тайную любовь,

что, кажется, прошла необратимо.

Он ревновал людей

к посуде той,

что за оконцем кассы проплывала, —

продукции гончарной мастерской,

где наскоро лепили день-деньской

из глины все изделия для «вала».

Пусть для шурпы, для плова, для цветов

годились те горшки, те блюда, вазы,

но разве только,

чтоб отведать плов

вы вносите изделие в свой кров?

Оно должно дарить

и радость глазу!

Однажды он восстал,

и в мастерской,

явился

величавый, словно ода,

и перебил все вещи до одной,

и даже печку развалил ногой.

А после взял коня,

запряг в подводу.

Не ищут так золотоносных жил,

как возле Фанских гор

искал он глину.

А после печь,

что песню, он сложил,

глазурь и краски

в муках сочинил,

Аллаху помолился для зачина.

Глядели, рот разинув, гончары,

как из-под рук его

рождалось чудо:

сперва

свистульки детям для игры,

а уж потом возникла, как миры

разнообразная посуда.

Горшки цветочные

и вазы для цветов

являлись из небытия на диво.

А мастер, недоступен и суров,

вертел гончарный круг без лишних слов

и только щурился счастливо.

Откуда этот дар,

он сам не знал.

Со всех краев

съезжались люди,

и каждый по дешевке покупал

то, чем музей пока пренебрегал,

о чем теперь мы пишем, как о чуде.

ПЕЙЗАЖ

В желтый узор

перелиться готовое,

таджикское красное,

таджикское лиловое…

Вдоль полей зеленых горы

словно сюзане висят,

четко вышит на которых

миндаля цветущий сад.

В небо взгляду-альпинисту

солнце не дает взойти

желтый жар его неистов

вниз уводит, на пути,

что ныряют под уклонцем

средь тюльпанов и гранат,

и опять уводит к солнцу

вертикальный этот сад.

По стене тюльпанов алых

тихо движется тюльпан,

то на ослике усталом,

на себе неся тюрбан,

всадник в стеганом халате

вниз спускается, в кишлак.

Вдоль арыков — неохватен

красно полыхает мак.

Ребятня у стен прогретых

желтым светом высоты

в шелк и бархат разодета

бегающие цветы!

Яркой музыкою дышит

гор цветущий небосвод.

Кто хоть раз ее услышит,

тот с собою унесет —

в желтый узор

перелиться готовое

таджикское красное,

таджикское лиловое…

СЕВЕРНЫЙ АВГУСТ

У лета времени немного —

Уже созрела недотрога.

Стручки стреляют семенами

в руках снующей детворы. Знобит грядущими снегами

еще зеленые дворы.

И августовский ветерок

таит ноябрьский холодок.

Хотя еще придет награда — сентябрь с пакетом винограда.

ТБИЛИССКИЕ БАНИ

На Майдане

в Пестрой бане,

в номерах, где Пушкин был,

Зурико

меня и Саню

серной баней угостил.

Друг за другом