Невидимые

Госпожа Беленькая сделала шаг к репортеру, обдав нелепым в летний день запахом нафталина.

Он выдавил из себя улыбку:

— Чему же обязан честью?

— Я уже после вашего ухода подумала, что следовало вам рассказать. Тут вот ведь что… Кое-кто у Сергея Мефодьевича в последние дни все же бывал. Дама, — последнее слово соседка шепнула, смутившись.

— Неужели? — изумился Бирюлев. За двадцать лет, минувших со смерти матери, отец ни разу не давал повода заподозрить его в романтическом увлечении.

— Ну да. Как-то поднялась я рано да встала у окна. Вы не подумайте худого: дом-то мой напротив Сергея Мефодьевича. Куда мне еще смотреть, как не на него? Вот и стою, гляжу — сбоку дверь отворилась. С черного хода вышла дама — молодая, пригожая. Села тотчас же в коляску и уехала.

Что ж, отец имел право строить свою жизнь, как считал нужным. Однако отчего-то слушать о том неприятно.

— Но рассмотреть я ее успела — уж больно мила. А знаете, на кого похожа? Вот на нее, — госпожа Беленькая указала кивком на афишную тумбу, сиротливо приткнувшуюся у кромки мостовой.

Бирюлев взглянул. Наполовину оборванная и успевшая выгореть на летнем солнце, афиша приглашала посетить пьесу "Три сестры". С нее призывно смотрела Елена Парижская.

— Невероятно.

— Красивая барышня, да? Я бы даже подумала, будто это именно она…

Прекрасная Елена, на которую столь долго засматривался сам репортер — навещала отца? Немыслимо. Но где они могли встретиться? Чем он ее привлек? Старший Бирюлев не слыл театралом — а уж любителем закулисных развлечений и подавно — и не владел состоянием. Актриса же вряд ли отличалась бескорыстием и интересом к археологии.

Похоже, репортер и вправду не знал слишком многого.

— Простите, если я во что чересчур личное вмешалась по неосторожности. Не хотела вас огорчать. Но решила, что нужно рассказать…

Стоило бы разузнать обо всем у самой Елены… разумеется, если бы ее не похитили. В любом случае следует наведаться в театр и попробовать что-нибудь выяснить.

Новость отвлекла от воспоминаний — Бирюлев, наконец, отпер дверь дома.

С усилием отгоняя мысли, что стучались в голову, он обошел комнаты, натыкаясь то тут, то там, на уцелевшие следы разгрома, оставленные не то полицейскими, не то преступниками, и принялся за поиски описи.

Первый час репортер просматривал содержимое ящиков аккуратно. Но чем больше времени проходило, тем меньше оставалось выдержки.

Еще через час он начал сбрасывать бумаги прямо на пол и проглядывать их там, откидывая все ненужные в надежде найти единственную.

Но ее не было.

Однако прежде опись существовала. Отец точно не стал бы уничтожать ее. Не сдавал и в банковский сейф, давно осмотренный Бирюлевым.

Выходит, ее тоже украли.

* * *

Прошла ночь… И наступил день. По крайней мере, так казалось из чулана: сперва свет пропал, затем появился.

Дверь открылась, Ульяну подняли на ноги с сундука, на котором она сидела, встряхнули. Голова закружилась. Отметив, что видит перед собой вихрастого, Ульяна сползла на пол.

Взбодрил стакан теплой воды, вылитый за шиворот. Противно. Она пискнула, потерла шею.

— Ишь, какая нежная. Прямо как благородная. Отнеси ее в мой кабинет.

Ульяну подняли, протащили по коридору, посадили на стул.

— Что за жизнь — даже в воскресный день никакого покою. Веришь, нынче еще до рассвета пришлось подняться?

— И не говорите, Николай Петрович. Да еще и у того, одноглазого, родня выискалась. Слыхали? Заявлять о пропаже с утра явились — так кто-то из наших им тело и показал. Признали. Ну, стало быть, пришлось все оформлять.

— Эх. И кто только додумался? Мало нам с этими возни. И что? Кем он хоть был?

— С Павловской мануфактуры работник. И что его, дурня, в Старый город потянуло?

— Платят нынче им мало. Вот они на поиски лучшего и лезут. Ума-то нет, — сыщик достал из стола какую-то бумагу, поднес к лицу Ульяны. — Видишь?

Она зажмурилась.

— Оживи-ка ее. Совсем разморило малахольную.

Городовой принялся щипать за щеки. Ульяна потрясла головой.

— Ну, теперь снова смотри, — линии из чернильных знаков оказались прямо перед глазами.

— Я грамоте не обучена. Попить бы…

— Налей.

Она с удовольствием опустошила стакан, несмотря на противный привкус.

— Это, Ульяна, признание, что твоя мать подписала. Угадай, в чем созналась? Эх, молчальница. Ладно, подскажу. Кого она убила? Ну?

— Старую госпожу?

Полицейские переглянулись.

— Павлову?

— Не знаю, как звать.

— Ну да, и ее тоже. И хозяина прежнего…

Ульяна схватилась за голову. Она не могла понять, зачем мать так поступила. Не сама ли разве велела всегда до последнего упираться?

Вихрастый словно прочитал ее мысли:

— Не понимаешь — отчего призналась? Но твоя мать все сделала правильно: если раскается, то упростит нам работу, а себе — участь. Она ведь может и на свободу выйти.

Ульяна широко распахнула глаза.

— Правда?

— Конечно. Для того и нужно-то всего ничего: сказать, кто ей помогал.

— Никто. Она сама.

Сыщик не одобрил.

— Снова врешь. А я-то думал, мы друг друга поняли. Хорошо, давай по-другому. Твои братья с ней к господам ходили? Подсобить там, отнести что-нибудь.

— Нет. Сами с утра до ночи горбатятся, с нами не живут.