Невидимый человек

Он повторил это заново, и что-то во мне сжалось; я беззвучно зачастил: Тебя учили мириться с дурью таких вот стариков, даже когда ты видел в них шутов и болванов; тебя учили делать вид, будто ты их чтишь и признаешь за ними в своем мире тот же авторитет силы и власти, что и за белыми, кому они сами кланялись и расточали хвалы, кому подражали, боясь возразить, и клялись в любви; тебя даже учили терпеть, когда они, досадуя, злобствуя, а то и пьянея от власти, бросались на тебя с дубиной, ремнем или тростью, а ты даже не пытался отбиться и думал лишь о том, как избежать увечий. Но это было уже чересчур… Он же не отец, не дядька, не дед, не праведник, не проповедник. Пружина у меня внутри распрямилась, и я двинулся прямиком на него, крича скорее в черное пятно, от которого начиналась резь в глазах, нежели в четко очерченное лицо:

— КОГО ЭТО ТЫ УБЬЕШЬ?

— ТЕБЯ, КОГО Ж ЕЩЕ?

— Слушай, ты, старый дурень, прекрати талдычить, что меня убьешь! Выслушай. Я не вхожу ни в какой… Только попробуй, только тронь! Ну, давай! — завопил я, проследив за его взглядом, направленным на кривой железный штырь. — Ты мне в деды годишься, но если тронешь эту железяку, клянусь, я ее тебе в глотку засуну!

— Кому сказано: УБИРАЙСЯ ИЗ МОЕГО ПОДВАЛА! Совсем обнаглел, сукин сын, — верещал он.

Увидев, что он нагнулся вбок за железным прутом, я сделал шаг, а потом бросился вперед, сбил его с ног, и он, замычав, отлетел к двери. Ощущение было такое, словно я упал сверху на жилистую крысу. Он дергался подо мной, изрыгал злобные хрипы, бил меня по лицу и одновременно тянулся за железным штырем, который мне удалось вырвать у него из рук, хотя плечо пронзила сильнейшая боль. «У него нож», — пронеслось у меня в голове, и я двинул локтем ему в морду, чувствуя, что попал в цель: башка его откидывалась назад и опять поднималась между моими ударами, потом у него выпала какая-то штуковина и поскакала вбок по полу, а мне подумалось: это нож, я выбил у него нож… и ударил снова, а он стал меня душить и бодать своей болтающейся головой, однако я нащупал штырь и прицелился Брокуэю в лоб, но промазал: металл звякнул по кафелю и был занесен мною для второй попытки, но тут старик возопил:

— Не бей, не бей! Твоя взяла, твоя взяла!

— Мозги тебе вышибу! — прохрипел я. — С ножом на меня вздумал…

— Да нет же, — задыхаясь, выдавил он. — Я сдаюсь. Понятно? Сдаюсь.

— Не смог взять верх, так заскулил? Подлюга, если ты меня сильно порезал, башку оторву!

Не спуская с него глаз, я поднялся на ноги. И тут меня бросило в жар: у него ввалилось лицо.

— Ты что, старикан? — нервно выкрикнул я. — Совсем спятил: кидаешься на человека втрое моложе тебя!

Услышав, что ему бросили «старикан», Брокуэй побледнел, и я повторил это слово, добавив к нему брань, которую перенял еще у деда: «Рабская душонка, мамкин выблядок, тряпка поганая, учись головой думать! Решил на мою жизнь покуситься? Вот ты фуфел, я же не по своей воле сюда заявился. Плевал я и на тебя, и на профсоюз. Какого черта ты с первой же минуты взялся меня гнобить? Совсем мозгов нету? Краски в голове забродили? Пьешь их, что ли?»

Тяжело отдуваясь, он таращил глаза. На его комбинезоне образовались крупные складки в тех местах, где материя склеилась от какой-то липкой дряни; мне сразу подумалось: черное Смоляное Чучелко, и захотелось, чтобы он убрался куда подальше. Но теперь моя злость быстро перетекала от действий к словам.

— Иду перекусить — меня спрашивают «на кого работаешь?», а когда отвечаю, обзывают стукачом. Я — стукач?! Вы здесь, мужики, вообще мозгами трахнулись. Возвращаюсь сюда — тут ты верещишь, грозишься меня прирезать! Что за хрень? Какие у тебя ко мне предъявы? Чем я тебе насолил?

Молча испепелив меня взглядом, он указал пальцем в пол.

— Только дернись — шею сверну, — припугнул я.

— Человеку и зубы уже нельзя поднять? — пробормотал он не своим голосом.

— ЗУБЫ?

Он стыдливо насупился и разинул рот. Мне бросились в глаза синюшные впалые десны. Та штуковина, которая выпала из него на пол, оказалась не ножом, а вставной челюстью. На долю секунды я пришел в отчаяние: как такого убьешь?! Мои пальцы сами собой потянулись к плечу, где одежда намокла, но не пропиталась кровью. Этот старый пень вздумал кусаться! Из-под моей злости вырывались раскаты дикого хохота. Он меня укусил! Я обвел глазами пол и в дальнем конце подвала, среди осколков разбитой кружки, увидел тускло поблескивающие зубы.

— Подбери, — выдавил я сквозь угрызения совести.