Невилл Чемберлен

Начали просыпаться доминионы, в частности, Канада призывала к конференции с нейтральными державами — Италией, США, СССР; лейбористы начали кампанию за договорной мир, включающий даже пересмотр колониальной системы. Чемберлен по этому поводу иллюзий не испытывал, у него была своя стратегия, о чем он писал сестре: «Моя политика продолжает оставаться прежней. Держаться, хотя это и трудно. Продолжать экономическое давление, спешить с производством боеприпасов и военными приготовлениями с предельной энергией, не предпринимать наступления, если Гитлер не начнет его сам. Я считаю, что, если нам разрешат продолжить эту политику, мы выиграем войну к весне. Но сможет ли Гитлер позволить нам сделать это? Как я писал тебе, военные (не политики) не думают, что он пойдет на подобное. С военной точки зрения они полагают, что сначала он вытеснит французов с участка, который они заняли между линиями Зигфрида и Мажино. Тогда они навалятся на линию Мажино, и когда максимальное количество французских войск будет собрано там, они сделают внезапный налет на Голландию и Бельгию, возможно, сопровождаемый воздушным нападением на наши аэродромы, порты и авиационные заводы. <…> До сих пор у меня было единодушное согласие коллег, включая Уинстона, который, и я рад это сказать, хоть и наслаждается каждым моментом войны, но достаточно благоразумен, чтобы не рисковать нашими военно-воздушными силами в операциях, которые не будут решающими»[533].

Опять премьер-министр, что называется, как в воду глядел. До зимы 1940-го открыто выступать никто не собирался. Ожесточенные бои велись только на море, британские подлодки топили немецкие с переменным успехом к большому удовольствию первого лорда Адмиралтейства. Черчилль продолжал свои бумажные бомбардировки, заваливая Чемберлена письмами, мало имеющими отношение к его обязанностям. Премьер-министр, наконец, просто не выдержал, вызвал его к себе и отчитал за то, что он отнимает у него время, а также за то, что будет потом издавать все эти письма в своих книгах, Черчилль пообещал, что больше так делать не станет.

Это была действительно «странная война». Затишье становилось невыносимым, в людях оно возбуждало нервозность, не способствовали спокойствию и «блэкауты» (прекращение подачи электроэнергии) и тренировочные сигналы воздушной тревоги. Чемберлен перечитывал комедии Шекспира, «чтобы отвлечься от нытья прессы и палаты общин»[534]. Черчилль, с которым после того разговора, казалось, удалось сохранить самые теплые отношения, показывал ему свой подвал-бомбоубежище в Адмиралтействе, где работал 24 часа в сутки и планировал всевозможные морские операции. То, что он был при деле и не мешался, очень устраивало премьер-министра, который все-таки считал Черчилля ребенком, иногда очень вредным, но если его занять любимым делом, то вполне плодотворным. Успешность же войны для Чемберлена определялась не количеством потопленных германских судов, а тем, что «кровавые побоища» все еще были туманной и едва ли возможной перспективой («если мы сможем достигнуть нашей цели без массовых убийств, какое это будет облегчение!»[535]), и хорошим темпом, с которым продолжалось перевооружение и укрепление оборонных позиций страны. К 1940 году британцы уже производили больше боевых самолетов, чем немцы, а радарная сеть противовоздушной обороны, ранее охватывающая только эстуарий Темзы, теперь охватывала все побережье.

В ноябре 1939 года Чемберлен заболел. Обычный приступ подагры мало того что переместился на другую ногу (левую; раньше обычно страдала правая), так еще и руки и запястья раздулись и покрылись сыпью «как от странно ядовитой крапивы»[536]. Из-за этого он, весь в мази, в льняных перчатках лежал в постели и авторучкой, которую ненавидел, проклинал свое положение в письмах сестрам, оставляя на бумаге кляксу за кляксой. Доктор успокаивал его, что при подагре такая сыпь обычный случай… Долго поболеть ему не удалось. Уже через неделю он вновь собирал Военный кабинет, встречался с Даладье и Гамеленом и произносил речи. Окончательно поправился Чемберлен от этих странных проявлений подагры только к декабрю, как раз к моменту ввода советских войск в Финляндию (30 ноября 1939 года).

Чемберлен так прокомментировал политику СССР: «Ситуация осложнена последним перформансом Сталина, который, кажется, вызвал намного больше негодования, чем нападение Гитлера на Польшу. Хотя это выглядит не хуже нравственно, но, вероятно, будет менее жестоко осуществляться. Я предполагаю, мир не был уверен, что нападение на поляков было ошибкой, в отличие от нападения на финнов. Я так же, как и любой, возмущен поведением русских, но обязан отметить, что союзнические силы вряд ли пострадают от всего этого»[537].