Невилл Чемберлен

В этом премьер-министр ошибся. Финляндия, которая не продержится дольше марта 1940-го, сражаясь с Красной армией, что будет иметь для союзников — Великобритании и Франции — серьезные последствия, вызвала заметное изменение политического климата. Чемберлен признавался, что не видел врага в России, врагом номер один для него оставался Адольф Гитлер[538], с этим связаны его умозаключения. Симпатий к СССР у него не было, но и желания воевать с Советским Союзом он не имел. Отчасти этим же объясняется та слабая помощь, которую союзники оказали Финляндии, но основной причиной было то, что и Швеция, и Норвегия отказались пропустить союзнические силы через свои территории, таким образом отдав Финляндию в руки СССР.

В декабре же Чемберлен и Галифакс посетили Францию, совершив туда и обратно довольно опасные полеты в тумане. Чемберлен «испытывал то, что другие называют предчувствием, будто я не вернусь, но потом отбросил от себя эти гнетущие мысли», а Эдвард «был сильно испуган». Последнему вообще реалии войны доставляли лишь неудобства. Из роскошного дома на Итон-сквер он с женой Дороти перебрался в отель неподалеку от Форин Оффиса, поскольку в отеле было бомбоубежище, в отличие от его дома. Невилла Чемберлена, который теперь ходил в нескольких носках и специальных подагровых ботинках, личный комфорт волновал мало, подагра доставляла ему физические страдания, но страдания душевные вызывала война в целом. «Я нахожу войну, — писал он архиепископу Кентерберийскому на Рождество, — более ненавистной мне, чем когда-либо, каждая потерянная жизнь и каждый взорванный дом вызывают у меня горький стон»[539]. Он был полон ощущения затишья перед катастрофой.

В январе, после посещения французского фронта, премьер-министр говорил: «Эта новая война, которая, вероятно, будет роковой в истории мира, началась тихо, но это затишье перед бурей. Огромные полчища людей, вооруженных самыми мощными орудиями уничтожения, которые способна изобрести наука, следят друг за другом из-за своих оборонительных позиций. Время от времени мы слышим гул орудий, но генерального сражения пока еще не было. Как долго это продлится, мы не знаем»[540]. И Гитлер, и союзники ждали весны.

Союзники и Германия одновременно разрабатывали план захвата Скандинавских стран. Еще в январе, выступая по радио со своими регулярными обращениями, Уинстон Черчилль имел неосторожность обмолвиться об этом, что вызвало, разумеется, шквал протеста со стороны нейтралов. Премьер-министр сокрушался о том, что все, что они говорят в Кабинете, теперь с легкой руки первого лорда Адмиралтейства можно услышать в радиопередачах[541]. Эта неосторожность, скорее всего, не намеренная, а вызванная тщеславием и самоуверенностью Черчилля, в предстоящей норвежской кампании сыграла свою роль. Планы по Скандинавии из-за поднятого шума пришлось отложить на три месяца.

Расстраивало Чемберлена не только это, но и бесконечные нападки прессы, «военных новостей нет, а газеты продаются лучше, когда ругают правительство, но не хвалят его. Это заставляет меня иногда чувствовать, что было бы лучше, если бы я передал свои обязанности другому. Только я не вижу, что тот другой, которому я мог бы передать власть, добьется большего успеха, чем я»[542]. Под «другим» премьер-министром обычно понимался Галифакс, с которым они в последнее время особенно сблизились, хотя тот совершенно не жаждал принимать на себя «решающую ответственность».

Вообще о возможном своем преемнике премьер-министр раздумывал мало, так как, несмотря на травлю в прессе и крики оппозиции в палате общин, положение его и в Консервативной партии, по-прежнему составляющей большинство в парламенте, и в стране оставалось довольно прочным. Да и сам он был в хорошей физической форме, за исключением периодических обострений подагры. «Все это дает тяжелое напряжение, но я не могу не видеть, насколько легче я переношу это, нежели отец, хотя он был на несколько лет моложе меня»[543]. В апреле 1940 года личный секретарь Чемберлена фиксировал: «Его невероятная способность к тяжелой работе и очевидная неспособность уставать поражают и, кажется, даже увеличиваются, как только проблемы становятся труднее, а дни все более нагруженными работой. Семьдесят один год очень легко лег на его плечи»[544]. 71 год исполнился Чемберлену в марте. 30-го числа он виделся со своей сестрой Идой и после написал ей: «Я никогда не могу подумать о тебе и обо мне как о «стариках», но когда я вспоминаю, что моей юности уже более 70 лет, я понимаю, какими мы неизбежно видимся молодому поколению»[545].