Невилл Чемберлен

Несмотря на нетерпение Чемберлена и даже некое презрение к оппозиции, он вряд ли готов был, например, расстрелять Эттли или Гринвуда и даже в ситуации с Ллойд Джорджем дрогнул бы. Куда больше ему нравилось оппозицию побеждать в дебатах, он наслаждался превосходством в палате общин, в этом, безусловно, было его главное отличие от диктаторов, с которыми ему приходилось иметь дело. Как говорил он в Бирмингеме еще в апреле 1938 года: «Мы не можем осуждать политическую систему других стран, но ни фашизм, ни коммунизм не гармонируют с нашим характером. <…> И все же… <…> не забывайте, что мы все члены человеческого рода, со своими страстями и привязанностями, страхами и желаниями. Должно быть что-то общее между нами, и если только мы сможем найти это общее, то, возможно, сократим нашу отчужденность с остальной Европой. У нас может быть особая специальная миссия — быть миротворцами и посредниками. Древний историк однажды написал о греках, что они сделали нежной жизнь мира. <…> Я не могу вообразить более благородного стремления для английского государственного деятеля, чем получить то же самое признание от его собственной страны»[432].

Рабочий день Чемберлена в рейхе длился в целом 16 часов. Как отмечал посол Гендерсон, «значительно для любого, а премьер-министру было 69 лет»[433]. Чемберлен возвратился в Лондон 16 сентября. Прибыв на аэродром Хестон, он сказал: «Вчера у меня был долгий разговор с герром Гитлером, это был откровенный разговор, но дружественный, и я чувствую теперь, что мы понимаем друг друга. Я должен обсудить результаты переговоров с моими коллегами и особенно с лордом Рансименом. Позже, через несколько дней, я вновь увижусь с герром Гитлером, только на этот раз, по его словам, мы найдем какой-нибудь город поближе, это сбережет силы старика для еще одного путешествия». Палате общин Чемберлен объявил, что «один только мой визит предотвратил вторжение (немецких войск в Чехословакию. — М. Д.)»[434]. Будто в доказательство его слов начались волнения на польской границе, Польша также претендовала на часть Чехословакии, а итальянцы подготавливали военный штат на случай, если начнется война.

Граф Гранди, посол Муссолини, прислал премьер-министру телеграмму: «Вы остались человеком, в то время как, к сожалению, традиционная дипломатия иногда теряет связь с человеческим отношением. Я желаю Вам всяческих успехов в задаче, которую Вы взяли на себя. Трудности впереди все еще очень большие, но Вы сломали лед этого ужасного периода, и миллионы матерей в Европе и во всем мире благословляют Вас сегодня»[435]. Ситуация хоть и была временно стабилизирована, но необходимы были быстрые решения. Из Праги в этот же день вернулся Ранси-мен со своим отчетом, который только подтверждал то, что районы с немецким населением необходимо передать Германии как можно скорее и только это сможет предотвратить военную развязку.

Далеко не все в Кабинете были готовы так легко согласиться на подобные меры. Самое примечательное, что возражал против уступок Гитлеру и лорд Галифакс, его германофобия солдата Первой мировой не позволяла так просто взять и подарить рейху целую область, пусть и с немецким народонаселением. Тем не менее тот же Галифакс все эти дни оставался главной линией связи с французами, своими заявлениями убеждая их, что Британия вряд ли сможет оказать поддержку Чехословакии, хотя «гипотетически» при худшем исходе Францию не оставит. Все это заставило паниковать уже французов и особенно Жоржа Бонне. Несмотря на то, что министр иностранных дел СССР Литвинов пообещал ему, что Советский Союз соблюдет их договор с чехами, Бонне этому заявлению верить отказывался, более того, в искаженном виде передал эту информацию и своему, и британскому Кабинетам.

Отчеты французских военных повергали в панику всех, кто мог с ними ознакомиться, то есть премьер-министров Франции и Великобритании. По этим отчетам, Германия производила 500–800 военных самолетов в месяц (при французском производстве 45–50 самолетов и британском — 70). Позже выяснилось, что в августе 1938 года французское производство упало до невероятной цифры в 13 машин (когда работники авиационной промышленности были в отпуске) и что в сентябре французские военно-воздушные силы в целом состояли только из 700 самолетов, главным образом устаревших. Маршал Геринг тем временем накручивал в Берлине посла Гендерсона, говоря ему абсолютно откровенно: «Если Англия начнет вести войну с Германией, никто не знает, каков будет ее окончательный итог. Но в одном я совершенно уверен. Прежде чем война окончится, очень немного останется в живых чехов и мало что останется от Лондона»[436].