Невольные записки

Оказывается, фирма – липовая. Мебель, которую она продавала, – частью левая, частью ворованная с других баз и еще чего-то там… Он так и не разобрался. Единственные легальные сотрудники – два сторожа-охранника, да девушка-диспетчер, у которой по телефону он (как и двое других сборщиков) получал заказы. Все остальные (директор, бухгалтер, кассир и т. д.) давно сорвались вместе с деньгами за мебель. А этих «легалов» арестовали. Его «вычислили» по телефону, который он оставлял клиентам для возможных дальнейших услуг. Типичный лох-подставка для сдачи. Но – «соучастие» и 4 года общего режима. Тоже вот-вот освободится по амнистии. Тем более что 1,5 года уже отсидел…

На зону

Встречающий конвой хуже овчарок, которые рвутся с поводка. Агрессивнее.

Состав остановился у перрона. Наш «столыпин» в конце состава. Перрон до него не доходит. Сбрасываем вещи, потом спрыгиваем сами.

Команда: «Руки за голову! Сесть на корточки». По пять человек в ряд. Всех – в наручники. Правая рука с левой рядом сидящего. Мне опять везет: я с правого края последний в ряду. Левая рука пристегнута браслетом наручников к соседу слева, а правая – свободна. Левой (скованной) цепляю сумку с едой, правой пытаюсь схватить сразу два баула. После нескольких попыток – удается… «Головы вниз! Не поднимать, не огладываться! Бо́шки поотшибаю!» Зрители на перроне. Зрители в окнах вагонов. Конвой звереет от собственной смелости и значимости. Дубинки не отдыхают.

Да, времена «особо духовных», милосердных россиян, подающих узникам кусок хлеба, несмотря на окрики и пинки конвоя, остались только в книжках и старых кинофильмах. Вспоминаю «Воскресение» по Толстому. Ха! «Свободные россияне, живущие в демократической России в начале XXI века», судя по лицам (удается рассмотреть), прекрасно понимают, что любой из них в любой момент может оказаться на нашем месте. Но никакого «сочувствия и сострадания». Напряженное, нескрываемое любопытство. Реальный «экшен». Не кино, а сама жизнь…

Такое же любопытство я видел на лицах москвичей, питерцев, ростовчан во время взрывов, танкового обстрела «Белого дома», аварий… Равнодушно-азартное любопытство.

«Встать! Бегом!» – с обеих сторон автоматы и рвущиеся с поводков собаки. Нужно пересечь трое путей. Спрыгивать с платформ еще кое-как удается, но забраться, скованными, да еще с баулами, да еще «бегом и не отставая»… Моя грыжа бултыхается где-то в районе колена, и сердце даже не в горле – в ушах. Добежали.

Погрузка в автозак, 20–25 минут в дороге. За это время отдышались. Стоп. Выгрузка. Зона. ИК-2.

Я не знаю, как писать о зоне. С одной стороны, мне здесь еще жить и жить. (Пока не добьюсь отмены приговора или, что намного вероятнее, не помру.) С другой стороны, столько тем, портретов, судеб, абсурда… Главное – не навредить «общему». Не навредить сложившемуся укладу жизни, не спровоцировать очередную «прессовку» и зажим, сберечь те микроскопические «достижения» и «вольности», которые здесь (в отличие от обычных «красных» зон) есть.

Мне еще не все понятно. Как и из чего формируется здесь «общак», кто «греет» зону, роль «промки» (рабочая часть зоны – производство) в жизни зоны и т. п. В общих чертах знаю: кое-что из намеков, кое о чем догадываюсь сам. Но я пишу только о том, что видел и испытал сам. А потому обо всем этом, – о «внутренней и внешней политике» зоны – потом, позже, когда досконально во всем разберусь. А пока только зарисовочки, эскизы, наброски к той страшной, но такой обыденной для живущих здесь картине, которую когда-нибудь попытаюсь нарисовать. Итак, «портретики и наброски»…

Француз

Я так и не узнал его имени. По-моему, этого никто не знал, француз и француз…

Он ушел по амнистии через два месяца после моего заезда сюда. У него какой-то дефект речи и понять, что он говорит, невозможно. Потому и француз. Потом со временем я привык и научился различать отдельные слова и общий смысл в картаво-шепелявявом шуме, который был его речью. Тем более что 99 % его лексикона составляет незамысловатая мозаика из слов «фуй(?), блядь, мать» и т. п., а смысл всегда был один – выпивка. Он жил для того, чтобы выпить. Жизнь для него – бутылка и все, что с ней связано. Как брал, где распивал, кого потом «пиздил» он, и кто его. и т. п. Я ни разу не слышал о его матери, доме, семье.

Однако, при всей примитивности его речи, свое освобождение, первые часы, он предвкушал и описывал так образно, с таким неподдельным вдохновением, что порой становилось завидно. Он описывал, как подойдет к первой же палатке, как возьмет стаканчик («не из горла же первую пить»), как нальет. Он говорил, что по «бульку», с закрытыми глазами, определит, сколько осталось «в пузыре», что ни разу в жизни, ни на глоток не ошибся, «распивая пузырь хоть на троих, хоть на пятерых». Мог бы хоть на десятерых, но это – «беспонтово».