Невозможное

Так как болезнь слишком свирепствовала, люди, не зная, что с ними будет, перестали уважать и божеские, и человеческие установления. Все обряды, какие соблюдались раньше при погребении, были попраны, и каждый совершал похороны, как мог. И в других отношениях болезнь прежде всего послужила для государства началом дальнейшего попрания законов. Теперь каждый легче отваживался на такие дела, какие прежде скрывались во избежание нареканий в разнузданности: люди видели, с какою быстротой происходила перемена с богачами, как внезапно умирали они, и как люди, ничего прежде не имевшие, тотчас завладевали достоянием покойников. Поэтому все желали поскорее вкусить чувственных наслаждений, считая одинаково эфемерными и жизнь, и деньги. Никто не имел охоты заранее переносить страдания ради того, что представлялось прекрасным, так как неизвестно было, не погибнет ли он прежде, чем достигнет этого прекрасного. Людей нисколько не удерживал ни страх пред богами, ни человеческие законы, так как они видели, что все гибнут одинаково, и потому считали безразличным, будут ли они чтить богов, или не будут; с другой стороны, никто не надеялся дожить до той поры, когда понесет по суду наказание за свои преступления. Гораздо более тяжким приговором считался тот, который висел уже над головою, а потому казалось естественным прежде, чем он постигнет, насладиться хоть чем-нибудь от жизни…» (1)

С каким-то болезненным усилием Еврипид оторвался от этого страшного текста. Губы сами собой шептали молитву Олимпийцу. Повисла тишина.

— Всемогущие боги! Что это? — выдавил наконец Еврипид. — Откуда?

— Это пророчество, дарованное мне Посейдоном. Эта чума, мор — то, что угрожает Афинам.

— Поэтому и закрыли Пирей?

— Да.

— Значит, болезнь уже началась?

— Боюсь, что так.

— Но разве можно что-то изменить? Ведь здесь сказано, что лекарства от болезни нет.

— Лекарства пока нет… Но сделать можно многое. Главное, убедить людей послушать меня, принять советы, которые дал Посейдон.

— Ты показывал это пророчество еще кому-нибудь?

— Очень многим. Именно поэтому я и ношу его с собой. Но большинство не хочет верить, они боятся…

— А Перикл?

— Перикл верит, но он не всесилен.

Еврипид молча поднялся с клине, прошелся по комнате. Сократ с Алексиусом безмолвно следили, как он вышагивает по мозаичному полу, старательно обходя яркие пятна солнечных лучей, бьющих в высокие окна под потолком.

Наконец поэт остановился и погладил ухоженную окладистую бородку:

— Хм… «Лоймос» — неплохое название для пьесы… Но я не понимаю, какой в этом смысл. Ты говоришь, что пьеса должна быть готова как можно быстрее. Но ведь до празднества Дионисий еще несколько месяцев. Раньше этого срока пьесу никто не увидит.

— Я постараюсь договориться с Периклом и жрецами Диониса об организации внеочередного представления… Посейдон требует от меня донести до людей его волю. И никто не справится с этим лучше тебя…

— А кто же станет хорегом? Кто оплатит постановку?

— Я постараюсь это решить.

— Хм… Клянусь богами, это непростая задача…

— Может, ввести в сюжет ясновидца, который слышит богов и предупреждает город о беде, но его поднимают на смех? А другой герой…

Еврипид хмуро уставился на Алексиуса, и тот замолчал.

Сократ поднялся с ложа и потянул юношу к выходу:

— Пойдем! Не будем мешать нашему другу. Лучше подумаем, как уговорить жрецов.

— Да-да. Конечно. Пусть Аполлон поможет тебе! — поклонился Алексиус Еврипиду и направился к выходу.

* * *

(1) — Фукидид. История. Книга II.

Глава 25

1