Невская битва

Великий князь и князь Полоцкий встали из-за сто­ла и вывели на свободное место детей своих для свадеб­ной пляски. И все зашевелилось пуще прежнего, заго­монило, захлопало в ладоши, выбивая быстрый плясо­вой лад. И, не ожидая ничьих призывов, Александр Ярославич бодро, будто пускаясь в бой на врага, запел:

Хожу я по горенке — не нахожуся.

О-ой, не нахожуся!

Гляжу я на милую — девка хороша!

О-ой, Сан очка-душа!

0-о-очи мои, о-очи,

Очи Александры!

Не даете, очи, из дому мне выйти,

Не даете, не даете — все к себе манете!

Сам он при этом выступал, приплясывая, перед не­вестою, которая весело смеялась, готовясь к ответу, и тотчас подхватила:

Хожу я по горенке, не нахожуся.

О-ой, не нахожуся!

Гляжу я на милого — не нагляжуся.

О-ой, не нагляжуся!

Бро-ови мои, бро-ови,

Брови Александровы!

Не даете, брови, ни о чем помыслить,

Не даете, не даете — всю меня берете!

И сама стала плясать плавно, кружась около своего жениха и в последний раз хлестая вокруг своей длин­ной и толстой девичьей косой. Недолго косе оставалось быть такою — вскоре Александр расплетет ее, а завтра утром уже станут заплетать Александре вместо одной две косы, как и положено замужней женщине.

И шумно заплясали все гости, притопывая и при­хлопывая, посвистывая и покрикивая, хмель зашеве­лился в головах и душах, у всех настало то радостное первохмельное мгновенье, когда на сердце — солнечное майское утро. И громко все замычали свое «о-о-о-о!», когда посаженые отец и мать сперва увели невесту, а по­сле, дав жениху поплясать еще немного с друзьями дет­ства и юности, туда же спровадили и его, сердечного. Великий князь шел за сыном следом, подталкивая его в спину и приговаривая:

— Но пошел! Давай-дава-ай! Но, милый! Да чтобы шагом-шагом, а потом рысью-рысью, а после метью-метью80 , а уж потом — во всю прыть!

Довел до самых дверей спальни, и тут отрок Савва перегородил ему путь:

— Эт-т-то куда! Не положено! К молодой царице токмо молодого царя пускать дозволяется! Ступай се­бе, великий княже, пируй с Богом. Коли надобно бу­дет — позовем.

И закрылись двери Александровой неженатой юно­сти. Там, скрытый от всех глаз, оставшись наедине со своей невестою, станет он расплетать ее девичью косу.

Делать нечего — приходилось возвращаться в пир-ную палату, где веселье шло уже не шагом-шагом, а рысью-рысью, готовое перейти на меть-меть… И был пир долог, до самого часа ночного. Сменялись блюда с яствами, сменялись вина, сменялись песни — то весело-весело-весело, а то вдруг для разнообразия грустную затянут. Плясали тако же — то буйно, ли­хо, до отшибания каблуков, а то величаво, чинной по­ступью походят-походят, да и опять к столу за новой чарою. И пили-пили, поднимая одну за другой здра­вицы.

Вспомнили про Меркурия — а где же он? Отчего до сих пор не явился на пир? Оказывается, отбыл епис­коп Смоленский.

—   Как отбыл? Куда?

—   В Киев подался. «Ныне отпущаеши, владыко…» — молвил и уехал. Сказывал, что после того, как он Александра обвенчал и увидел, теперь может спокойно к смерти приуготовиться. Мол, есть у Руси заступник.

—   Ай-ай-ай! — качал хмельною головой Ярослав Всеволодович. — Увидел, стало быть, в ясноглазике моем заступника! Да как же нам еще раз не поднять кубки наши за епископа Меркурия? Дай Бог ему здра­вия, а коль наметил умирать — блаженного успения и доброго ответа на судище Христовом.

И сколько бы ни пили, а все рождались и рожда­лись новые здравицы, которые нельзя было как-либо миновать, не осушив доброго кубка. Чествовали бра­тьев Ярославовых, да каждого по очереди. Хвалили и Феодосию, желая ей еще одного сынка родить, хотя можно и дочку, ибо и без того они, Ярослав и Феодо­сия, свой урок по сынам выполнили. А то вдруг взя­лись воспевать недавних нехристей, огульно именуя их бывшими лопарями — и ижорцев Пелъгуя с братом, и трех тевтонов, нечаянно занесенных в Торопец попутным ветром, да так тут, у нас, на Руси, и при-гнездившихся. Эти от всеобщих ласк до того упились безбрежно, что двоих унесли, а третий следом на чет­вереньках сам выбрался, изображая раньше времени восставшего от спячки медведя. Словом, такая пошла круговерть, какой и положено происходить на свадь­бе. Не обошлось и без драки. Новгородец Мечеслав, любовно именуемый в народе Мишею, перебрав лиш­него, вдруг кинулся бить одного из бояр торопецких с криком:

— Маркольт! Бейте его! Это Маркольт — вельмо­жа князь Данилы!

Очень ему показалось подозрительным, что Данила Галицкий сам сбежал от свадьбы, а вельможу своего Маркольта тут оставил с каким-то недобрым умыслом. Насилу переубедили Мишу, что не Маркольт это. Одна­ко побить успели немало глиняной столовой утвари, так что, когда вновь плясали, под ногами хрупало.

Проснулся Ярослав Всеволодович раным-рано. Как уходил от свадебного стола, он помнил, но смутно. Главное, что никто его не вел под руки, ибо как бы ни напился, а великий князь лица не терял и всегда поки­дал веселое застолье на собственных ноженьках. Тот­час раздался шепот великняжеского отрока Игнатия:

—    Чего тебе, господине мой? Кваску ли, пива ли аль меду?