Незабываемые дни

Ну вот я и постарался. Таких покупателей подыскал, лучше и не надо. Позаливали их самогоном, полицаев. Так нажрались, черти, что вповалку легли. А от тех магарычей ихних и по сей день дым столбом. Вот покупатели так покупатели, веселые хлопцы. И про меня не забыли, мешочек ржи подбросили. И признаюсь тебе — и литру… Это тебе, говорят, за старательность и отвагу. Что тут греха таить, клюкнул я по такой причине, не каждый день так везет. Ежели говорить про отвагу, то какая тут моя отвага? Так уж случилось…

— И ты не врешь, Чмарутька?

— Как это врешь?

— Да просто. Ты большой мастер всякие истории выдумывать. Такое отколешь, что и не докопаешься: где она, правда, то ли в конце, то ли в начале. Сказки рассказывать ты спец.

— Какие сказки? От этой сказки все немцы на станции угорели.

— Угар у них пройдет, и попадешь ты им на трезвую голову. Выдадут тебя полицаи и… будь здоров, Чмарутька!

— Что ты? Где они выдадут? Их немцы расстреляли, как налетели сразу, сгоряча — и поубивали…

— А покупатели куда делись?

— Ага! Не такие они дураки, чтобы ждать. Огоньку подбросили — и айда.

— Партизаны?

— А ты думал кто? Конечно, они. Кто еще пойдет среди бела дня на такое дело? Совсем светло было, когда они самогонку доставляли. Отчаянные хлопцы! Я некоторых даже лично знаю, из городка есть, с лесопилки несколько человек.

— Смотри, Чмарутька, язык свой не больно пускай в ход. Ежели что, притормози его. Иначе в беду попадешь, не выкарабкаешься.

— Что ты, что ты говоришь! Язык у меня на какую-нибудь пустяковину — все равно как твой экспресс когда-то, аж гудит — разгонится, ничем его не остановишь. А если надо… сразу стоп семафор, ни тпру ни ну! Вот оно какое дело. А теперь у меня к тебе и другой разговор есть. Я тебя всегда уважал и уважаю. Помнишь, как ты меня в беде выручил когда я через эту несчастную горелку в провинность попал? Жестко тогда за меня взялись хлопцы, под суд хотели отдать, я им чуть не весь график сломал. И тебя я, признаться, очень побаивался,— прижмет, думаю, поскольку он профсоюзную линию оберегает. А ты по-человечески обошелся. И хлопцы поняли, что вышло все без злого умысла с моей стороны, ну, споткнулся человек,— хотя и на ровном месте, а споткнулся… Я рад был, что выговором отделался. Ведь кто я такой? Я на этой станции еще с дровоклада начинал. Тут мне каждый фонарь как своему подмигивает. А все кричат: уволить, уволить! Что бы я делал тогда? А ты, значит, по-человечески. А потом и хлопцы за тобой. Вот оно как. За это уважаю тебя. Люблю… Ей-богу, люблю. И когда повезло мне, эй, думаю, зайду к нему и по-человечески обо всем расскажу. Давай раздавим поллитровку!

— Постой, постой, Чмарутька. Как-нибудь в другой раз осушим по чарке.

— Брезгуешь, значит, мной? Чмарутькой брезгуешь?

— Да нет. Разве не знаешь, что мне на смену скоро выходить? Мы с тобой уж в другой раз, Чмарутька.

— Если на смену, то прости, я совсем забыл, С фашистом, конечно, шутки плохие. Он человеческого языка не понимает. Так прощай, брат ты мой, пойду.

Едва Чмарутька вышел из хаты, Чичин открыл дверь в боковушку.

— Слыхал? — спросил он.

— Слыхал, слыхал… Все такой же Чмарутька. Поллитровку не забывает.

— Нет, Константин Сергеевич. Но изменился и он. И с выпивкой туговато теперь, и другие заботы появились. Признаться, хлопцев я к нему подослал. Через чего они и другие дела делают, он и не догадывается. А на фашистов зол, кипом кипит. И как не кипеть? Семья большая. Раньше каждый ребенок был при месте. В железнодорожную школу ходили. Были и в ремесленном, и в техникуме. Где только Чмарутьки не учились! А теперь сидят все в хате, ни учебы им, ни работы, А есть, конечно, нужно. Он и ведра чинит, и зажигалки мастерит, и за что только не хватается, но кому нужны его зажигалки? Однако перебил нам Чмарутька весь разговор. Я так рад твоему приходу, Константин Сергеевич, что даже растерялся. И каждый из наших обрадуется, узнав, что не забывают нас, надеются, верят нам. Но сегодня и, пожалуй, завтра я не советовал бы тебе к ним являться, к фашистам, пусть немного остынут. А то после таких событий они готовы сожрать каждого нового человека, который попадается им под руку. А работников они собирают. Везде объявления и приказы, чтоб на работу возвращались на железную дорогу, и с лаской, и с угрозами, и приглашают, и силком тащат через биржу, и всякими наказаниями грозят тем, кто не думает являться. Конечно, коммунисты, кто работал у нас и не выбрался вовремя, все в лес подались, к Мирону.

— Слушай, Чичин, мы большевики с тобой, хоть и не имеем билетов, знаем, что любое дело самотеком вести нельзя. График и тут нужен, и жесткий график. Я от имени всех нас великую клятву дал в Москве, партии нашей, Центральному Комитету: тормозить немцам движение на железной дороге, сбивать их с нее всеми средствами. Такой мы им копоти дадим, что они одуреют от нашей работы, от наших ударов… Одним словом, будем рубать. С Мироном я через тебя свяжусь, передай ему пакет из Москвы и от меня привет. Совета твоего я послушаюсь, дня два подожду, осмотрюсь, на людей погляжу. А теперь — домой.

* * *