Незабываемые дни

Крепко сжав в своей ладони его руку, Надя ждала ответа. Тогда он сказал ей:

— Ты знаешь, Надя, мне трудно, очень трудно ответить тебе на твой вопрос.

— Трудно сказать правду?

— Нет. Не в этом дело, Надя. Но бывает и так, бывают, видишь ли, такие случаи, такие исключительные обстоятельства, когда не скажешь и правды.

— Что-то я совсем тебя не понимаю. Мы всегда говорим правду. Мы не можем иначе.

— Что ж, я скажу тебе правду. Но ты должна понять, что эта правда будет немного особенной и знать ее тебе тяжело. Ты поймешь ее только когда-нибудь, ну, потом, после… То, что говорила тебе мать, правда…

Она вздрогнула, немного отстранилась от него, выпустила из горячей ладони его руку.

— Ну, говори, говори…

— Что говорить, Надя? Иду на работу в депо. Но я сказал уже тебе, что ты поймешь все это когда-нибудь потом, после. И попрошу тебя только об одном… —«Он хотел взять ее за руку, но девушка резко отстранилась от него.— Да, прошу об одном: я тот же Николай, каким знала ты меня все время, я так же люблю тебя, как и прежде…

И он почувствовал, как трудно ей сдерживать себя, чтобы не закричать. Задыхаясь, она бросила ему несколько отрывистых слов, которыми готова была испепелить его:

— Какой же ты… негодяй!

И, ничего не сказав больше, не желая его оправданий, она решительно повернулась и пошла, ускоряя шаг, исчезая в холодном мраке ночи.

Ослабевший, опустошенный, Николай медленно пошел вдоль заборчиков, подставляя порывистому ветру разгоряченное лицо, будто желая остудить свои мысли, свое сердце.

На улице стояла тишина. Из ближайшей хаты доносился надрывный плач ребенка. Да из темной бездны неба изредка долетал едва слышный рокот мотора. Где-то кружил самолет, то отдаляясь, то приближаясь. Городок затаенно молчал.

6

Облава в больнице проходила среди бела дня. Полицаи перетрясли все кровати, сбрасывали больных на пол. Кох с Вейсом кинулись в жилой дом. Перерыли квартиры, согнав жителей в одну тесную комнатку. Потом побежали в барак, стоявший в стороне от больницы. Но, узнав, что там лежат заразные больные, приказали солдатам поджечь его. И когда пламя охватило стены и из окон, через выбитые рамы, начали вылезать больные, способные еще двигаться, поднялась стрельба. Перепуганная, бледная, к бараку бросилась Антонина Павловна:

— Стойте, стойте, что вы делаете? Здесь больные!

— Назад! — крикнули ей озверелые солдаты. Но оказавшийся поблизости Кох, забегая сбоку, крикнул ей:

— Стой!

Вглядываясь в ее лицо, торопливо спросил!

— Где комиссары?

Антонина Павловна молчала, растерянная, пораженная криками, стонами людей.

— Отвечай быстро! Не надейся, что они убегут пока ты будешь молчать. Скорей, скорей говори!

— Я не знаю, о чем вы спрашиваете.

— Я спрашиваю о комиссарах. Где они спрятаны?

— Простите, я не знаю никаких комиссаров. Я не знаю, что вам нужно.

— Где главный врач?

— Доктор выехал в командировку. Еще утром.

— Куда?

— Я не знаю, господин офицер. Он здесь начальник и не всегда говорит нам, куда выезжает.

Ее отвели в приемную больницы. Полицаи торопливо листали книгу регистрации больных.

— Кто выписывал больных?

— Я выписываю…

.— Кто они и куда делись выписанные?

— Я не знаю, кто они. Лечились у нас, выздоровели, выписались, как бывает обычно. А где они теперь, я не знаю.

И она умолкла. Замолчал на минуту и Кох. Он собирался пристрелить упрямую женщину, но, когда вошел Вейс, передумал. Обыск скоро закончили. Отряд гитлеровцев отправился в город, захватив с собой Антонину Павловну и несколько человек, на которых показал как на подозрительных один полицейский из больных.

Над больницей полыхало зарево: горел заразный барак. Перепуганные сестры, санитарки, сторож Ани-сим и несколько более крепких больных пытались тушить пожар. Но барак горел как свечка, к нему невозможно было подступиться.

7

Попытки Слимака напасть на верный след не давали никаких результатов. Все, с кем он заговаривал, недоверчиво посматривали на его избитое лицо, выражали сочувствие. Но стоило ему спросить, а как найти дорогу к партизанам — это же наши славные защитники! — люди будто воды в рот набирали, а если и отвечали, то одинаковыми словами: не видели, не слыхали, где они, партизаны, ходят. Некоторые говорили:

— А разве в городе нет партизан? Слух идет, в городе очень часто то взрыв, то пожар, иногда солдат убивают. Не иначе — партизаны. Мы и про вас подумали: вот партизан из города. И староста наш говорит: вы, говорит, следите за этим человеком, он какой-то подозрительный.

Слимак отчаянно отнекивался:

— Что вы, что вы! В городе много немцев, люди боятся их. Какие там партизаны? Не имею я никакого отношения к ним.

— А почему вы спрашиваете дорогу к партизанам? И, сбитый с толку, не на шутку напуганный, Слимак брался за шапку и не мешкая улепетывал из неприветливой деревни.

«Еще подумают, лихо им, что я подбиваю идти в лес… Передадут гитлеровцам, да не тем, что меня посылали, больно они будут разбираться тогда, зачем я по деревням болтаюсь».

Он шел с видом побитого пса, раздумывая, как бы ловчей подступиться к людям. Жалел, что раньше за всю свою службу так и не наладил с ними хорошей связи.