Незабываемые дни

Хорошев шел по улицам городка, присматривался к редким прохожим. Прислушивался к перестуку ставней, которыми рано-рано, лишь только начинало темнеть, закрывали горожане окна, старательно пряча от чужих глаз все, что делалось в домах, о чем думалось. Городок как бы вымер или притаился, все чего-то ожидая, на что-то надеясь. Только возле кино, скупо освещенного холодным синим светом, толпились люди. Но это были чужие люди. Чужая музыка прорывалась через дверь здания, долетала из репродуктора на площади. Бравурные марши, сменяясь один другим, звучали странно и нелепо над безлюдной площадью, по которой носился студеный ветер и сыпал сухим колючим снегом. Посреди площади огромная карта на фанерных щитах. Жирные синие стрелы прорезали ее в разных направлениях. И две из них, будто острые змеиные жала, нацелились на два города, одни названия которых наполняют теплом человеческое сердце. А марши продолжали звучать, напоминая порой нечто вроде волчьего воя или собачьего визга.

«Вот почему вы радуетесь, гады! Вы, как змеи, хотите ужалить нас в самое сердце. Не бывать этому! Рано вам, зеленые приблуды, праздновать победу!»

Тут Хорошеву показалось, что кто-то выкрикнул его имя. Он замедлил шаг, прислушался. И уже отчетливо услыхал:

— Подожди, Коля.

Голос был таким близким, знакомым, что у Хорошева вздрогнуло сердце. Он оглянулся и заметил, что к нему действительно спешит женщина.

— Зову, зову, а он ничего не слышит… И тут же:

— Вот и увиделись. Почему не здороваешься?

А он стоял удивленный и немного встревоженный. — Надя! Как ты попала сюда и зачем ты здесь ходишь?

— По делам, Коля, по своим делам. Он обнял ее, прижал к своей груди.

— Надечка, я очень рад! Видишь, дела пошли так, что мы и не встретились, не поговорили.

Он хотел поцеловать ее, но она настойчиво, хотя и мягко, отстранила его.

— Не нужно… Да и неудобно на улице, еще люди увидят. Пойдем, Коля. Стоять нельзя, тут поблизости немецкие часовые… Пойдем вот по той улице, там тихо, спокойно…

Они пошли боковой улицей. Деревянные хатки, редкие каменные дома давно окутались ночным мраком.

— Тише, Коля, не греми так своими сапогами, надо остерегаться.

— А что?

— Без пропуска запрещено ходить. Раньше можно было, а теперь они лютуют, им в каждом человеке партизаны чудятся.

— Это хорошо, Надя. Значит, наших людей боятся.

— Конечно, боятся. Но и нам рисковать без надобности не стоит. Ах, Коля, я так торопилась встретиться с тобой, поговорить обо всем. Мать твоя плачет. О чем-то говорит, намекает, а сама вся в слезах. Ничего я не понимаю. Все спорила с нею, чтобы она и в мыслях не держала… Да что я говорю, об этом не стоит даже думать. Это просто невозможно. Нет, нет, нет… Ну, давай пройдемся еще здесь, потом обратно. Мы еще наговоримся обо всем, обо всем. Да, Николай?

И она глядела на него, будто боясь лишним словом, даже догадкой оборвать счастье встречи, о которой столько думалось, столько мечталось.

Видно, и Хорошеву хотелось продлить счастливые минуты встречи, ничем не испортить ее радости. Так хотелось вернуть все пережитое, прошлое, когда можно было ходить с нею по этим улицам, мечтать, увлеченно спорить, спорить весело, рьяно,— ведь сами споры обычно сплетались с их мечтами, с их смелыми полетами в будущее. За короткое время он прошел путь от фабзайца до инженера-паровозника. И с той же страстью, с той же одержимостью, с какой мастерил, будучи фабзайцем, замысловатый циркуль или необычный, сложный ключ, он отдавался паровозной работе. Он любил технику, любил говорить о ней. И если во время разговора, слишком увлекшись какой-нибудь технической идеей, вдруг замечал, как начинала позевывать его Надя, с укором бросал ей:

— Эх ты, медицина!

Та вспыхивала, как солома: — Что это значит?

— Ну ты подумай: я ей говорю, говорю, рассыпаю перлы, а ей хоть бы что.

— Мне кажется, Николай, ты немного фетишизируешь свою технику.

Споры всегда кончались добрым миром. И оба говорили о любви, о великой любви к человеку, которой когда-то подчинится все на свете. И порой спрашивали друг друга, а будет ли счастлив человек, если вся жизнь его будет легкая, беззаботная, если он не будет знать тяжелых трагедий и драм прошлого, не будет знать безвременных утрат своих близких, таких ужасных потрясений, как стихийные бедствия, кровавые войны?

Нередко из далеких, заоблачных высот, из светлых Мечтаний о будущем человечества они возвращались к сегодняшнему, обычному и прямо спрашивали друг друга: а когда мы наконец будем жить под одной крышей? И Надя отвечала:

— Вот кончу институт. Ты будешь лечить свои паровозы, а я буду лечить людей, которые дают силу твоим паровозам.

И стыдливый поцелуй, обычный поцелуй — но разве он обычный? — возвращал их на землю.

И вот все прошло, минуло. Будто серая пелена опустилась на землю, приглушила все ее звуки, погасила все ее краски. До боли, до крови сжато сердце, в глазах поселилась злая тревога.

Надя спрашивает:

— Коля, родненький, ну скажи мне, признайся, правда ли то, что мне твоя мать говорит? Она думает, что ты пойдешь на работу в депо.