Незабываемые дни

— Не спеши, тебе говорю! Вот прожора, не наестся никогда!

— Однако строгий ты! — улыбнувшись в усы, процедил Андреев.

— С ними без строгости нельзя. Распустятся. И так же строго обратился к Андрееву:

— По какому делу?

— Мы от деда Герасима.

— Ну, обождите немного. Мне с вами с одними не* чего заниматься. Тут еще люди подойдут, тогда и двинемся. Да и малые вот угомонятся, на печь полезут.

С тем же суровым видом, строго поглядывая на младших, он молчаливо заканчивал ужин. В его медленных движениях, в словах было что-то как бы неестественное, совсем не свойственное его возрасту. Но так казалось только сначала. Вот он кончил ужин, налил воды в чугунок, чтобы помыть его. Старательно вытер руки. Скомандовал:

— Теперь марш на печь, огольцы. Да спите, а я, может, отлучусь на какой-нибудь час.

— Нам же страшно будет, вдруг немцы придут.

— Ну что же, если придут? Держитесь людей, куда люди, туда и вы подавайтесь. Одежда вот здесь лежит. Да не забудьте на ноги что-нибудь натянуть.

Малыши захныкали на печке.

— Вот возьму ремень, сразу вас утихомирю, нет на вас угомону!

Малыши на печи притихли, не имея, видно, охоты знакомиться с ремнём или вступать в излишние дискуссии с суровым братом.

В хате стало тихо. Лявонка готовился в дорогу, подшивал проволокой дырявый сапог, видно отцовский — когда начал надевать на ногу, то накрутил бесчисленное множество портянок да еще соломки подложил.

— Где ваши старшие? — спросил Андреев, следя за. Лявоном.— Отец где?

— На войне отец. В красном войске.

— А мать?

Мальчик не ответил. Недослышал или не хотел отвечать, озабоченно натягивая другой сапог.

— Мамку немцы застрелили… убили…— послышалось с печки вместе со сдержанным всхлипыванием.

— Вы замолчите наконец? — выходя из себя, прикрикнул Лявонка.

— А если нам мамку жалко!

Все же на печке умолкли, так как в хату вошли новые люди от деда Герасима.

— Что же, в самый раз, пойдем!

Сухая колючая метель к ночи стихла. Падал мягкий мокрый снег. Шли лесом, болотцами. Спустя два часа мальчуган предупредил:

— Всякие разговоры теперь прекратите! Ложбиной, поросшей кустарником, подошли к небольшому мостику на железной дороге.

Проводник остановил группу, долго прислушивался, вглядываясь то в одну, то в другую сторону. Шепотом спросил, есть ли у кого-нибудь часы, и, когда узнал время, коротко приказал:

— Подождем немного. Кто хочет, может и присесть, отдохнуть.

Минут через пять от будки, черневшей неподалеку, на расстоянии какого-нибудь километра, потянулись нити трассирующих пуль, послышались автоматные очереди.

— А вы не бойтесь, сюда, в ложбину, не попадут. Это они от страха стреляют. А там за железной дорогой ровное поле, там немного опасно, можно под шальную пулю попасть.

Когда стрельба смолкла, Лявонка поднял группу:

— Теперь пойдем.

Прошли под мостиком и вышли на поле. Снег, падавший все гуще и гуще, укрыл все вокруг мутной серой пеленой, в которой пряталась, исчезала и сама дорога.

— А скоро ли будут ваши партизаны? И много их тут у вас? — спросил Андреев паренька.

Тот посмотрел на него, шмыгнул носом и пробормотал:

— Вот же еще интересуется!

Человек, шагавший рядом с комиссаром, тихо предупредил его:

— Вы у него ни о чем не спрашивайте. Не скажет. Не хлопец, а кремень. Еще разозлится и бросит на полдороге. Такие случаи уже были, если кто-нибудь проявлял излишнее любопытство.

Впереди показались серые силуэты каких-то строений. Мальчик заторопился:

— Обождите меня немного в ольшанике. Если что, подавайтесь прямо вон туда, там вековечный бор. А я побегу, проверю.

Вскоре он вернулся.

— Все в порядке. В деревне день переждете, а дальше поведет вас тетка Авгинья. И я с вами побуду до ночи.

— А тебе зачем?

— А может, кто из леса в город надумает пойти, чего же мне задаром по лесу топать?

Уже светало, когда Андреев и Надя устроились на дневку.

15

Когда Любка вернулась из больницы в свою городскую квартиру, ее охватила страшная слабость. Как села на диванчик, так и не могла встать, чтобы заняться какими-нибудь домашними делами или хотя бы зажечь лампу. Безразлично уставилась глазами в серый квадрат окна.

По улице прошла машина. Отсвет фары скользнул по потолку, по стене, на мгновенье задержался на стекле небольшого шкафчика, служившего буфетом. Блеснуло стекло, тени бутылок косо вытянулись за стеклом и исчезли.

Любка поднялась, нащупала в шкафу бутылку, вторую, поставила их на стол. Достала стакан. Залпом выпила полстакана водки. Будто светлее стало кругом. Выпила еще. За последние недели она привыкла к атому жгучему дурману, который сначала так приятно кружит голову, веселит сердце и мысли. А потом полное забытье… Ну, и черт его бери! Черт его бери…

Вскоре, как всегда, пришел Кох. И пока помнила еще кое-что, пока еще шевелились в голове мысли, спросила грозная, смелая:

— Вы зачем арестовали мою мать?

— Какую мать?

— Мою мать… Мамочку мою…— И заплакала, растирая жалкие пьяные слезы.

Путая слова, сбиваясь, кое-как втолковала ему, что немцы арестовали ее мать.

— Это же ты, Ганс, все сделал. От тебя идут все аресты.

— Что ты, как можно, чтобы твою мать?