Незабываемые дни

Любка почти не слушала слова бургомистра. Комкала рукой джемпер, бездумно глядела на пуговицы, обыкновенные стеклянные пуговицы василькового цвета. Точно такие пуговицы были у мамы. А одна вот белая костяная. Видно, оторвалась стеклянная пуговица, потерялась где-то, и на ее место пришили костяную.

«У мамы тоже…» — машинально подумала она. И вдруг вся встрепенулась, побледнела. Равнодушие и безразличие сразу исчезли. И все — сегодняшний день, и этот вечер, и шепот, и разговоры кругом,—все показалось страшным сном. Страх… Нет, даже не страх. Чего бояться ей, Любке, ей никто и ничто не угрожает. Это нечто большее, чем обыкновенный человеческий страх. Она ясно, отчетливо представила мать, такой, какой видела ее в последний раз. И взгляд ее. В нем материнская печаль и упрек…

— Одумайся, Любка, пока не поздно. Они враги наши, нет у нас ничего общего с ними. Никто не просит тебя разговаривать, шутить с убийцами.

— Что ты, мама, какие они убийцы? Это культурные люди, с ними и поговорить можно.

— О чем? — сурово спросила мать.

Но разве Любка согласится когда-нибудь с матерью? У нее, у матери, устаревшие взгляды на жизнь, она, наверно, и не видела ничего в жизни, кроме надоевшей скучной больницы с ее пропахшими запахом лекарств палатами, с нудными правилами и объявлениями в деревянных рамках на стенах, со всеми этими охами да вздохами на утренних приемах в больничной амбулатории. И она ответила матери:

— Разве вы хотите заставить меня, чтобы я вечно разговаривала с этими серыми стенами?

— Ты с людьми говори, сколько их у нас!

— С больными? О санитарной кампании? я — грубо ответила Любка, взмахнув рыжими вихрами.

— Ветреная ты… Нет, нет… Бесстыжая!

Мать хотела еще что-то сказать, но закашлялась и махнула безнадежно рукой.

Где она теперь, мать? Где она, ни минуты не знавшая покоя,—ведь время всегда рассчитано: то обходы больничных палат, то приемы больных, посещения ближайших деревень, куда звали ее неотложные дела: прививки против оспы, вспышки скарлатины… И, несмотря на вечную свою занятость, успевала мать осмотреть ее, Любино, платье, пришить оторванную пуговицу, выгладить блузку, подготовить белье для поездки в город.

— Да пусть она сама обслуживает себя, не маленькая! — временами говорили ей.

— Что поделаешь? Одна она у меня, пусть уж отдохнет за каникулы. Придет время, еще наработается.

… Все вспомнила Любка. Перед ее глазами снова встала мать. Она смотрела на нее, на Любку, страшным, неподвижным взглядом и словно не замечала ее, как не замечают никому не нужную и никчемную вещь.

Боже мой, они забирают одежду расстрелянных, отправляют в Германию, продают вещи, украденные у мертвецов. Об этом говорили в магистрате, во всем городке. Она оставляла без внимания подобные разговоры, мало ли что могут придумать.

… Крутом шумели, говорили. Играла музыка. Танцевали. Кто-то пьяный насвистывал мотив немецкой песни. Один за другим подходили к ней кавалеры, приглашали на танцы.

Оставив на стуле подарок, Любка пробралась к двери, вышла на улицу. Среди низеньких домиков городка разгуливал ветер. Он то затихал на минуту, то снова налетал резкими порывами. Поскрипывали старые обомшелые заборы, гудели оледеневшие липы, жесткая снежная пыль слепила глаза, холодила разгоряченное лицо. Видно, начиналась метель.

Любка машинально отряхнула снег на крыльце, вошла в свою комнатку. Было в ней тепло, уютно. Но она не замечала ни тепла, ни уюта. Не радовали глаз теплые краски висевшего на стене коврика. Оставляли совсем равнодушной. когда-то милые сердцу вещи, которыми была уставлена тесная комнатка: диванчик, мягкие кресла, настольные часы с замысловатой фигуркой, разные безделушки, флаконы, флакончики с духами, с туалетной водой, пудреница, небольшой финский нож — последний подарок Ганса. Ганса…

Как не к месту здесь портреты родителей. Они глядят со стола на нее, на Любку. И ей становится страшно от их взглядов. Она машинально поворачивает фото, закрывает газетой. Бездумно смотрит на стены, на стол, на все, что в комнате.

Каким серым, неприглядным видится теперь ей окружающее! И каждая безделушка, каждая мелочь напоминает ей только об одном, только об одном. Стыд тебе, девчина, великий стыд. Ты сама превратилась в пустую, никчемную безделицу, в игрушку. В чью игрушку? Нет, не то, не то… Тебе страшно глянуть на портрет матери, в глаза ее — материнскую совесть. Ты изменила ей, ты продала ее за новые чулки, за французские духи, за флакончик туалетной водицы.

Ты продала мать, ты продала… Боже мой, боже, повернется ли язык твой, Любка, чтобы еще раз повторить простое и суровое слово. На школьной скамейку ты часто произносила его. Хотя ты была маленькой, видела мало и многое не понимала, но это слово всегда наполняло тебя глубокой волнующей радостью. Родина! Она вставала перед тобой огромная, необъятная, еще –полностью тобой не познанная. Она вставала перед тобой, согретая любовью миллионов человеческих сердец, будто сотканная из солнечных лучей. И ты тянулась к ней всем своим детским сердцем, чистыми, голубыми мечтами ребенка.