Незабываемые дни

Клопиков не совсем был доволен своей фамилией — еще в прежнее старое время, когда приходилось ему часто менять место службы — официанта или лакея,— каждый новый хозяин считал необходимым презрительно бросить, когда брал у него паспорт:

— И фамилия же у тебя, брат! С такой фамилией, милый, только в бане служить.

— Вы, сударь, не беспокойтесь! Осмелюсь доложить: иная фамилия — один только обман, очень даже просто… К примеру сказать: у господина предводителя дворянства в услужении был Фиалкин, лакей… От одной фамилии все дамы приходили в восторг и все только к нему: Фиалкин, Фиалкин… Мне того… Мне этого… душечка…

А этот, осмелюсь доложить вам, цветик-букетик полгода не просидел на месте и одной ночью отбыл в неизвестном направлении… Хватились столового серебра — а того и след простыл, не доискались и предводительских мехов… Полиция с ног сбилась, полгода искала этот весенний цветок… Да где ты найдешь! Вот вам и фамилия, сударь. Конечно, обидел меня бог фамилией, но я в этом не виноват… Имя зато мое благозвучное и, осмелюсь сказать, шляхетское…

— Хватит, хватит… Служи, брат, да поменьше разговаривай.

— Слушаюсь.

Правда, фамилия не очень мешала Клопикову, когда он сделался владельцем небольшого трактира, потом первоклассного вокзального буфета. Особенно размахнулся при нэпе, открыв несколько ресторанов. Рестораны, однако, лопнули через какой-нибудь год как мыльные пузыри, а их владельцу пришлось срочно менять климат. После нескольких лет вынужденных скитаний Клопиков снова появился в родных местах, но, как он сам говорил, его «планида» покатилась вниз. Правда, он пролез было в железнодорожную кооперацию, завел какие-то крупные «гешефты» в тресте вагонов-ресторанов, но в скором времени вылетел оттуда с треском и несколькими годами тихой отсидки. Перед войной он наконец прочно обосновался в пропыленной лавке утильсырья. Здесь, после всех своих скитаний и приключений, ему пришлось, как он говорил иногда редким своим приятелям, довольно много поработать по «умственной части», благо времени на философские размышления хватало. И он «умствовал», уединившись среди старых галош, позеленевших подсвечников, отслуживших свой век чайников и самоваров. Мысли, однако, были неспокойные и ядовитые, как медная прозелень продырявленного подноса. Этими мыслями он делился порой со своим квартирным хозяином-немцем, бывшим владельцем слесарных мастерских. Более десяти лет Бруно Шмульке, так звали хозяина Клопикова, работал слесарем в депо, став в последние годы мастером по текущему ремонту паровозов. Бруно Шмульке, или, как звали его за глаза, Брунька-Шмукька,— тихий, неприметный человек, неразговорчивый. Он явно избегал особенно близких связей с рабочими, был точен и аккуратен в работе, но не очень налегал на нее, делал только то, что прикажут, что положено по норме, ни больше ни меньше. Он происходил из семьи обрусевших немцев, не очень тосковал о Германии, в которой никогда не был, К земле, на которой жил, также особой привязанности не чувствовал. Носил затаенную обиду на советскую власть, которая лишила его собственных мастерских и при которой ему, понимал он, не выбиться и в большие начальники в депо. В этом пункте сходились жизненные линии Шмульке и Клопикова. Они понимали друг друга и находили нужное слово, глубокий вздох для выражения взаимного сочувствия. И когда Клопиков порой жаловался на судьбу своему квартирному хозяину, тот, попыхивая трубкой и внимательно всматриваясь в свой синий ноготь, отвечал:

— Жизнь, товарищ Клопиков,— сложная штука… Хитрая штука…

И на этом умолкал. Он не очень благосклонно относился к былым авантюрам Клопикова, к его рискованным предприятиям и, когда выпадал редкий случай — во время праздника, за бутылкой пива, мягко упрекал Клопикова:

— Жизнь каждого человека имеет свой масштаб, свой калибр. Не нужно выходить из калибра. А то случаются аварии… Каждый человек должен иметь свой калибр, не ломать калибр.

— Калибр, калибр…—передразнивал Клопиков своего молчаливого собеседника и начинал понемногу злиться: — Рыбья кровь у тебя, ласковая душа! Разве калибр от тебя зависит?… У тебя такие три мастерские были, у тебя дом был каменный. А теперь ты что? Где твой старый калибр?

Шмульке, красный от пива, спокойно отвечал:

— Я есть мастер депо… Это раз…— и он аккуратно загибал палец на руке.— Я есть… имею свой дом. Это два… Свой огород. Это три… Своя корова и свинья… Своя жена и дети… я… я… я… Я имею свое доброе здоровье, свой хороший покой…— и здесь Шмульке торжественно поднимал вверх растопыренные пальцы обеих рук.— Вот сколько имею я! А товарищ Клопиков, с такой горячей кровью, теперь считает старые галоши… У товарища Клопикова нет ни жены, ни детей, ни свиней… У него нет покоя.

— Ну, хватит, хватит! Не трогай души, ты ее все равно не понимаешь…