Незабываемые дни

Вскоре Дубок с шустрым пареньком, которого дал ему в помощь председатель, то и дело подгоняя коня, ехал лесом, по направлению к реке. Колеса мягко шелестели по лесной дороге. Там, где мелкий соснячок подходил к реке, Дубок бросил лошадь, поручив ее мальчику, а сам стал продираться сквозь густые заросли орешника. Он быстро нашел три дубка, возле которых простился с комиссаром. Все было здесь без перемен, даже головешки остались от костра, пустая папиросная коробка, старый бинт, которым перевязывал он комиссара. Самого же его не было. Дубок внимательно осмотрел каждое местечко, каждый кустик, даже тихонько окликнул комиссара, но никто не отозвался. Подобравшись к самой дороге, выходившей на речку, он заметил много гитлеровцев. Немцы гатили подъезд к реке, наводили понтоны рядом с обгорелыми сваями бывшего моста. Несколько минут стоял Дубок, с чисто профессиональным любопытством наблюдая работу.

— Пулемет бы сюда, сучки-топорики, я научил бы вас, как в чужие реки без брода лезть! — даже сплюнул Дубок от великой обиды.

Молчаливый, угрюмый вернулся он к хате Сымона. Вечерело. На улице совсем не было видно народа, все сидели по хатам, ожидая, чем это все кончится. Вскоре приехала из городка тетка Ганна. Она вошла молчаливая, торжественная, долго раздевалась, вымыла руки под умывальником. И, только выпив хорошую кружку квасу, наконец проговорила, присев на лавке:

— Отвезла!

9

До поздней ночи Конопелька с Мироном провозились в лесу. Лучшего места, чем эта Волчья грива, нельзя было и найти. Отсюда километров десять до ближайших дорог, до реки. Кругом густой, непролазный лес, который входил в государственный заповедник и тянулся на десятки километров. С трех сторон Волчью гриву окружало болото, перемежавшееся с немыслимыми зарослями мелкого сосняка. А с четвертой стороны к Волчьей гриве подходило огромное лесное озеро. На сухом пригорке, буйно заросшем молодым сосняком, Конопелька и Мирон сгрузили кое-какие припасы: десятка два винтовок, оставшихся от истребительного отряда, патроны, пулемет, несколько мешков муки, медные котлы, заранее взятые из столовой МТС, и кое-что из мелочи. Все это они старательно спрятали под огромным вывороченным деревом, прикрыли жестью, фанерой, забросали сухими сосновыми ветками.

Пока утомленные лесной дорогой кони подбирали подброшенную им котенку — смесь вики с овсом, Астап с Мироном закурили, сидя на сухом дереве и изредка скупо перекидываясь словами. Были они почти одного возраста, приходились друг другу близкими родственниками — женились в свое время на сестрах, каждый знал до мельчайших подробностей жизнь и характер другого. Оба были вдовцы — жены умерли в разное время.

— Дожили вот, Мирон!

— Что и говорить… Снова на лес смотри, как в двадцатом.

— Почему ты семью не вывез?

— А как ее вывезешь? Ты сам знаешь, болели всю весну, теперь только на ноги встали. Да и то еще меньшенький прихварывает.

— Это конечно… Но все же лучше, если, скажем, были бы они подальше от этих мест. У меня вот и постарше, а сердце болит, что там с ними в Минске. Сам знаешь, чего только не рассказывают люди. Не дай бог, если всему поверить. А тебе с маленькими и вовсе будет тяжело.

— Я их вчера в Мочулище отвез, к матери, — спокойней все же.

— Где теперь сам будешь? Не оставаться же на старом месте, на заводе? Мне-то мало заботы… человек я, можно сказать, службы небольшой, в глаза никому не бросаюсь. И опять же беспартийный. Чистый, можно сказать, по всем статьям.

— Чистый ты, братец, дурак, вот ты кто! — задумчиво проговорил Мирон Иванович и, внимательно взглянув на Астапа, улыбнулся.

— Ну чего ты? Я ведь о том говорю, что мне можно и не прятаться очень, кому я нужен.

— Кому нужен, говоришь? А кто диверсантов ловил?

— Ловить ловил. Всем народом, можно сказать, ловили. Народ не выдаст.

— Оно, братец, и меня народ не выдаст. Однако остерегаться тем временем не мешает… И тебе и мне… Мне, возможно, больше, ты правду говоришь. И вот что я тебе скажу: обратно на завод я не подамся. Нечего делать теперь там… А где я буду находиться, тебе всегда будет известно. Несколько дней можно и у тебя побыть. Уголок твой тихий, никакой черт не заглянет. А там посмотрим.

Уже светало, когда они вернулись в сторожку Астапа. Очутившись на небольшом дворике, Конопелька внезапно встревожился, настороженно бросил Мирону:

— Ты, братец, обожди, что-то у меня в хате творится.

Возле крыльца стояла запряженная телега. В окне неспокойно мигал тусклый свет керосиновой лампы; казалось, в хате суетились люди, то и дело заслоняя свет. Скрипнула дверь, и во двор выбежал кто-то, торопливо бросился к возу. Заметив Астапа, глухо вскрикнул:

— Кто это?

От неожиданности у Астапа онемели ноги и не то испуганно, не то радостно встрепенулось сердце.

— Дочка? Надейка!

— Папочка! — Надя бросилась ему на грудь, покрыла поцелуями его лицо и вдруг громко расплакалась.