Незабываемые дни

Сапер подгреб под себя солому, с головой укрылся шинелью, и только начал дремать, как до его слуха донеслось снизу легкое шуршанье. Казалось, кто-то рылся в соломе. Затем послышался не то вздох, не то стон, и снова все смолкло. Только изредка скреблись и пищали мыши. Да сверху, из-под самой крыши, сыпалась временами пыль,— может, птичка какая примостилась на ночь и шевельнулась во сне, а может, летучая мышь вылетела из своей щели. Теплый ветерок веял из щели между бревнами, стал накрапывать дождик, и сладкая истома разливалась по телу. Дубок еще силился что-то вспомнить, еще проходили перед его глазами смутные образы: то ли мост горел, то ли грелся сапер возле костра с комиссаром, и тот говорил ему что-то… А что говорил — никак не вспомнишь… Да еще бежал пулеметчик по мосту, и Дубок кричал ему: давай, давай, браток! И все смешалось, поплыло… Сказались напряженность и усталость последних дней, переходы, бессонные ночи. До самого утра проспал не просыпаясь сапер, даже на другой бок не перевернулся. А когда проснулся, было уже светло. Солнце заглядывало сквозь щели крыши, освещало стены старого сарайчика, пыльный уголок, где стояли снопы прошлогодней соломы, прислоненные к стене сани, старые доски, несколько липовых чурбаков, видно на клепку. Тут же было с полвоза сена. Возле сена суетилась женщина, подбегала к ведру с водой, рвала какие-то тряпки. Все вздыхала и вполголоса причитала:

— А боже мой, боже! А мои вы деточки! Да за что вам такие муки терпеть… Вам бы только жить и жить да жизнью тешиться! Знает ли мать твоя, как ее кровиночка мучается… А чтоб им, лиходеям, да нашей земелькой подавиться. А чтоб им пыль в глаза, чтоб они ничего, злодеи, на нашей земле не видели!

Сквозь причитания прорывались тяжкие стоны, вскрики:

— Вы легче, легче, те-о-о-течка!

— А ты терпи, сынок. Терпи, не думай, оно и полегчает… А я тебя молочком напою… А захочешь, я тебе питья принесу, из груш, они у нас свои, а черники каждое лето не оберешься. А боже мой, что я говорю, если он опять ничего не слышит. Сынок, ну пошевельнись хоть. Как же так, чтоб не евши. Который день уже…

Старуха плакала. Совсем сбился на сторону серый платочек. Она вскидывала его движением головы, а сама была вся поглощена тряпками, жестяными баночками, прикрывала что-то охапкой сена.

Дубок спросонья долго не мог понять, что это за женщина и что она делает. Но сильная боль, в руке сразу вернула его к событиям последних дней, и ему стало ясно, что происходит здесь, внизу. Он не слез, а, споткнувшись о что-то, соскользнул с соломы. Женщина в страхе оглянулась и, спохватившись, начала быстро класть сено в резвины, лежавшие рядом. Затем посмотрела из-под руки на человека, выпрямилась и сказала тихим равнодушным голосом:

— Нужно же так напугать меня! Я сено беру, а он как с неба свалился…

— Кто это? Тот? — спросил сапер, показывая взглядом на закуток в сене.

Решительно поправив платок, женщина двинулась на солдата, оттесняя его к двери:

— Иди, иди своей дорогой…

— А куда же я пойду?

— Что ты прицепился ко мне? И кто ты такой?

И тут она заметила затвердевший рукав гимнастерки сапера; на который упал пучок света, пробившийся из застрешья. Увидела красноармейскую шапку. И куда девались ее прежнее равнодушие и напускная суровость, строгость.

. — Что я спрашиваю? И ты, видно, оттуда же, сынок, откуда и тот, который вон… лежит, и ничего ему не нужно…

Она отбросила одеяло. На постилке лежал человек с бледным неподвижным лицом. Глаза его были полуоткрыты, но он, видно, ничего не видел, ни на что не обращал внимания. Гимнастерка снята. Грудь и руки обернуты чистыми тряпками, сквозь которые проступали свежие пятна крови. Бросив взгляд на петлицы со шпалами и присмотревшись к лицу, к взлохмаченным русым волосам над вспотевшим лбом, Дубок узнал человека. Это был батальонный комиссар из штаба фронта. Его часто видел Дубок в последнее время, батальонный не раз бывал в их части. Но фамилию его Дубок не мог припомнить.

— Может, документы с ним какие есть? — тихо спросил он.

— А боже мой, какие там документы? В гимнастерке только письма были, они и теперь там, вот я покажу.

По адресам на письмах Дубок узнал фамилию человека. Это был Блещик Андрей Сергеевич.

— Два дня, как он здесь. Утром тогда нашли наши пастушки около шоссе. Ну, привезли мы… Еще был один убитый, так мы его похоронили. А этого вот никак отходить не могу, очень уж кровью изошел… И не диво, в груди две раны, да и руки повреждены. Доктора бы, да где ты его возьмешь в такое время? Мы вот посоветовались тут, думаем в город, в больницу везти, а может, и примут? А ты чего стоишь, дай я руку осмотрю.

Она размочила рукав гимнастерки, ловко промыла руку — рана была не из серьезных,— хорошо перевязала ее чистой полотняной лентой. И уже с обычной крестьянской приветливостью пригласила:

— А теперь хотя молочка покушай, и хлеб у меня припасен. Ведь он,— женщина кивнула головой на закуту в сене,— ничего не берет.