Нездешний человек. Роман-конспект о прожитой жизни

Но это бы ещё ничего. Гашиш стал думать, что может купить всё на свете. Раз убедившись, что и от меня может быть польза, он снова вызвал меня к себе и сказал: «Вот тебе текст на японском, мои ребята в Стране вое-ходящего солнца стырили. Здесь про убийственное вещество написано, новейшая разработка. По слухам, не вызывает у тараканов привыкания, озолотимся. Ты же у нас филолог, переведи. Дело срочное, за ночь успеешь?»

Я удивился: «Я японского не учил, только английский». Гашиш слегка рассердился: «Как не сумеешь? Я тебе заплачу».

— За ночь мне японский не осилить.

— Как не осилить? Хорошо, пусть не за ночь, а за три дня. Я тебе много денег дам, сколько тебе нужно? Десять тысяч баксов хватит?

Я ответил, что десяти тысяч не хватит. Тогда Гашиш пришёл в азарт, стал поднимать цену. Двадцать? Пятьдесят? Сто? Он привык торговаться и не привык, чтобы ему отказывали. Остановились на миллионе, я сказал: «Хватит!» В общем, мы оба тогда расстроились. Хорошо, что Гашиш быстро забыл про тот разговор, дел у него было много, я не хотел его обидеть.

Во время бессрочного отпуска я просыпался ночами, ловил не тронутый электричеством воздух, в которым чувствовалась непоправимость. Курил в постели, вспоминал прожитую жизнь, мечтал об импотенции. Рецепторы окончательно теряли чувствительность, самое хорошее в моей жизни уже случилось. Как, впрочем, и самое плохое.

Нижнее бельё менял нечасто. Петь не хотелось, выть — тоже. От жажды познания не сохло горло. Мне мнилось, что я и так всё знаю заранее. Знал заранее. Конечно, это иллюзия. Кожа на тыльной стороне ладони покрывалась изящной сеточкой, под которой угадывались доисторические отложения. Средний и указательный пальцы правой руки задубели от табака. Временное пребывание в живых тяготило меня. Меня уже ничем не обжигало. Было отчётливо жаль прошедшего времени. Я напоминал себе снулую рыбу.

Женщины не занимали в моей нынешней жизни никакого места, но всё больше — в снах. Я видел юных див, они заглядывали мне в глаза и манили в нежные кущи. Я покупал им цветы и назначал свидания, но они путали место встречи, сходили не на той остановке, растворялись в толпе, опаздывали навсегда. Я звал их, но они всё равно не слышали. Просыпаясь от обиды, я звал их наяву, но голос мой утопал во времени и пространстве, ночь поглощала звук, рассвет был похож на театр теней, на жизнь, где действующим веществом был только я. У меня ничего не было, но снов у меня не отнять. Кроме меня, никто их не видел. Подлое свойство снов — просыпаться и оставаться ни с чем. Растопыренными ладонями я ловил воздух, хватался за тень, надрывался в борьбе с самим собой.

Меня ретроградило. Нынешняя докторская колбаса казалась безвкусной, вода — вязкой, зима — слякотной, лето — коротким и чересчур жарким. Мне даже мнилось, что спички — намного практичнее новомодных зажигалок. Зажигалки предательски задувал ветер, а спичечный огонёк я ловко согревал озябшими ладонями. Теперь так уже никто не делал. Одному парнишке я дал прикурить таким образом, и он сказал: круто! Сказал и исчез в толпе, больше я его никогда не видел.

Брился я теперь редко, в зеркало старался не смотреть. Когда же всё-таки смотрелся, изображение временами пропадало. Если не пользуешься вещью, она забывает о своём предназначении и портится. О чём это я? Может, всё-таки стоит намочить тряпку и стереть грязь? Не хотелось. Прожитая жизнь лежала на зеркале сгустком пыли. Если прищурить глаз, я отчётливо видел на ней имя — Оля. Наверное, это я сам написал пальцем. Только забыл зачем и когда. Это и есть близость.

Я жил всё хуже, а писал всё лучше. По крайней мере, мне так казалось. Разве это справедливо?

Время трелей и птичьей любви.

Потом — бремя прозы: безголосье, яйцо, жадный писк, подъём на крыло, первый червяк. Ты видел это не раз и не два.

Отчего же, застилая года, так важно мутнеет слеза?

Зачем катаешь с боку на бок

мясной свой мешок, будто в сердце застряла кость?

Кровь толкает твой плот, где теченье сильней и быстрее к истоку стремит.

Смерть по колено, жизнь до небес.

Была зима, а я писал про весну. Так я пытался спастись. Помогало, но только на короткое время. Поэтому и написал отчаянное письмо Оле. Подробно описал прожитую без неё жизнь, спрашивал про Кирилла, винился. Перечитывать написанное не стал — уж слишком горько. В письме я, в частности, намекал, что близится мой день рождения, год выдался високосный, так что наконец-то можно его отпраздновать не приблизительно и не заочно, а по григорианскому календарю. И можно это проделать вместе. Вспомним былое, поговорим о настоящем и будущем. И даже место встречи назначил: мой детский дом. Там, в той квартире, где я был так счастлив, теперь устроили кооперативное кафе «Белый лебедь». Отзывались о нём неплохо. Вкусно и не так дорого. То, что надо для свидания с любимой женщиной, которую не видел два с половиной десятка лет. Тоже, между прочим, своеобразный юбилей, вроде серебряной свадьбы, которая напрочь расстроилась.

В конце длинного письма я поставил PS, приписал: