Нежданно-негаданно

— Не надо, мама, не надо, этим не поможешь.

Григорий толкнул в рот папиросу не тем концом, выбросил, сунул другую, зажег и выскочил в ограду.

Бабка Павла, оказавшаяся тут, заголосила и потряслась на улицу.

Вскоре у ворот, в ограде стали собираться люди. Кто-то сказал, что уже умер… Людей прибавилось. Заходили в избу, выходили обратно, говорили, что еще жив, но скоро, видно, преставится. Курили, говорили, жалели, уходили, приходили другие, третьи, кучка людей у ворот все время держалась.

Бабка Павла, зайдя домой, посетовала вслух:

— Умри бы я, так разве эсколь людей заходило бы. Вот оно — почетный человек да сын председатель, так и тянутся… — Прикусила язык: — Ой прости меня господи, грешную. Чем не старик-от был. Всегда доброе слово найдет…

Григорий сказал, что ему невмочь: отец при смерти, перехватил у кого-то на поллитру и сбегал в магазин, ушел в малуху, один стакан он выпил сразу, без закуски, а остатки поставил на верстак в стружки.

Теперь он остро почувствовал, что отец уходит, безвозвратно, навечно. Он увидел себя четырнадцатилетним мальчишкой, уже работающим в колхозе. Послевоенное время… Гуртом валил народ из колхоза… А отец справки не давал… Собирал собрания… Спорили… Мысли перекинулись куда-то далеко вперед. Он увидел какой-то общественный гараж, люди приходят и берут машины, и его «Волга» там стоит. А деревню свою он узнать не может: старых домов нет, а отец раздает эти машины. И дома все кирпичные, квартиры — как в городе. Вот оно как! «Тьфу ты, черт! Что это я!» — очнулся он.

И Григорию, подзахмелевшему, почему-то вклинился в память Колька — сын старика Федота, который третьего дня приходил к нему. Федот плакал: погиб Колька на границе… бумагу прислали, показывал… И отец эту бумагу видел, и ему Федот показывал, может, и это на отца подействовало…

В дверях раздался голос бабки Павлы:

— Андрей, идите в ограду, там Григорий ругается на чем белый свет стоит. И Шабалдин там.

Андрей с Геннадием, Авдотья и сосед Прохор, сидевший на пороге, вышли. На завалинке сидели мужики и слушали, как Григорий матерился, а Шабалдин унимал его. Григорий увидел вышедших.

— Вот ты, Андрюха, всю Западную Европу проехал, как турист, по путевкам, — продолжал он запальчиво, — а я ее пешком прошел, в сапогах солдатских, они сейчас у меня в чулане стоят…

— Григорий, Григорий, потом расскажешь, — перебила Авдотья.

— Отец еще жив, а ты уже набрался, — мрачно проговорил Андрей…

— Ты меня не перебивай и не упрекай, не на твое выпил, за отца мне никто ничего не скажет.

— Нехорошо, хватит митинговать, Григорий, — уже зло сказал Андрей.

— Нет, не хватит. Ты меня не унимай.

— Ты пьян!

— Ну и пусть. Я за отца… За его жизнь. Для меня он вечно жить станет.

— Но и будет.

Григорий повернулся и, ни на кого не глядя, пошел к пригону.

…Андрей, Геннадий и Авдотья подумали, что Егора Кузьмича ударило в третьи, но его не ударило, ему только стало хуже, свело всего и вытянуло на кровати.

Сейчас к Егору Кузьмичу откуда-то издалека шепот то приближался, то снова уходил. О себе не было никаких мыслей. Он даже себя не чувствовал — полная немощь; еле таявшим угольком теплилась где-то далеко в глубине жизнь, даже веки не поднимались, чтобы глазами еще раз взглянуть на свет божий. Только тоненьким волоском тянувшееся сознание улавливало говор, переходивший в шепот, а говорили у самой кровати; шепот порой превращался в какой-то шум, потом глухие, как из-под земли звуки — слова. Это слабеющее сознание не удивилось, не возмутилось: как это очутился тут Ермил, корчащий рожи.

«Крепись, Егор Кузьмич, крепись! — говорил приглушенно Ермил. — Не такое пережили, трудней было. Сейчас жить надо».

Сознание уже не улавливало, что дальше говорил Ермил, все провалилось, зашумело где-то далеко и потерялось, но покоя вечного не наступило…

Вдруг изнутри дохнула какая-то сила, и Егор Кузьмич опять услышал звуки — слова Ермила.

«Загнал ты себя, Егор, загнал, как лошадь. Спалил. А что ты этим достиг? И без тебя бы колхозы на ноги встали. Знал я это. Вот и хитрил, сохранил себя для лучшей жизни. Теперь поживу… И работаю, видишь, в полную силушку. А ты вот и не дотянул… Хе-хе-хе», — скрипел он — как ржавый гвоздь из стены вытаскивали.

Последние слова Ермила толкнулись сильно в Егора, откуда-то нахлынули силы, могучие узловатые руки Егора Кузьмича обхватили длинную шею Ермила и начали ее сдавливать. Ермил затряс головою, руками, хватается за локти Егору Кузьмичу, силится оторвать руки от шеи, покраснел весь, как переспелый помидор, но рук оттянуть не может. Хрипит: пусти! пусти! Опомнись: сам себя душишь. Ведь ты — это я, только в другом обличье. Ты напролом шел — вот и сломался, а я выстоял… Но пальцы впились в шею и давят, давят. Где ему сладить с Егором Кузьмичом.

Вот уже Ермил синеть начал, как баклажан становится его лицо, и глаза выкатил, язык вывалил — готов! Теперь и умереть можно… Гадина! И все исчезло, провалилось, кануло куда-то. Немощь! Темнота!

…Бабка Павла загоняла в ограду корову и гусей. Несколько мужчин сидели на завалинке и судачили о случившемся несчастье с Егором Кузьмичом, курили.